«Женщина, которая не выпивает натощак стакана сырой воды, для меня не существует!» – заявил он Зозо в первые пять минут знакомства. Умная Зозо немедленно заверила его, что пьёт сырую воду не только натощак, но и вместо обеда, а больше свеклы любит только варёный лук. Сама того не подозревая, она попала в десятку. На фоне общей любви к варёному луку их сердца устремились навстречу друг другу. К тому же встающая не раньше полудня Зозо, к радости Басевича, оказалась любительницей раннего бега.
Басевич немедленно пришёл в радостное возбуждение и, пока многоопытная Зозо размышляла, какой чёрт потянул её за язык, заявил ей, что он впервые за свои три неудачных брака видит не легкомысленную самку, укушенную бешеной собакой приобретательства, а настоящую мудрую женщину.
В общем, роман бурно развивался и был прерван на двое суток только неудавшимся опытом с боровом. К счастью, любитель проросшего пшена ни о чём не узнал. Примерно в то же время он обжёг себе голосовые связки, полоская горло йодом, и двое суток не мог говорить по телефону, а только хрипел.
Но даже и в этом состоянии у него хватило сил накануне вечером позвонить Зозо и прохрипеть, что он завтра в шесть часов утра приезжает на метро, чтобы побегать трусцой под окнами у любимой женщины. Зозо пришлось срочно раскапывать на антресолях спортивный костюм и забирать у Мефодия его кроссовки. Размер ноги у них, по счастью, совпадал.
Мефодий вытащил шкатулку и осторожно открыл её. Дно шкатулки было залито мертвенным светом. Прозрачный камень полыхал в темноте. Туман внутри вытягивался и пытался сложиться в руну – в такую же, что была изображена на дне. Руна внезапно показалась Мефодию на редкость безобразной. Она была похожа на раздавленного жука, разбросавшего во все стороны полусогнутые лапы. Центр представлял собой окружность.
«Пора!» – подумал Мефодий.
Опасливо поглядывая на спящую Зозо, на лицо которой падал голубоватый свет из шкатулки, Мефодий торопливо оделся, прокрался на кухню и поставил шкатулку на стол. Протянул руку и решительно взял прозрачный камень. На ощупь он был чуть тёплым, но, когда Мефодий, примеряясь к кардиограммным скачкам руны, сделал несколько взмахов в воздухе, камень нагрелся и стал почти обжигающим. Туман внутри превратился в красноватую змейку, которая кидалась на стенки, точно пытаясь вырваться.
– Ага! Даже и прикинуть нельзя! Просто монументальное свинство! – буркнул Мефодий и, не давая себе передумать, быстро начертил на кухонном полу руну.
Это было вдвойне сложно, поскольку камень не оставлял на линолеуме никаких следов. Чертить приходилось вслепую. На лбу у Мефодия выступил пот. Мысленно он уже рассыпался по кухне прахом, пачкая сушившуюся рубашку Эди Хаврона, которая белым призраком трепетала на люстре, прикованная вешалкой к изгибу провода.
Мефодий провёл последнюю черту и отступил, точно художник, стремящийся обозреть своё творение. Камень постепенно остывал в его руке, а затем внезапно – безо всякого предупреждения или знака – рассыпался в его ладони мелким стеклянным порошком. В тот же миг руна зажглась. Особенно яркое пламя было на её похожих на лапы изгибах. Центр же, где Мефодий предусмотрительно начертил большой круг, был гораздо бледнее.
Не дожидаясь, пока руна погаснет, Мефодий осторожно шагнул в её центр. Он ожидал покалывания, вспышки, боли – чего угодно, но только не того, что произошло. Мефодий вдруг понял, что кухня с синими фотообоями исчезла, а он стоит совсем в другом месте.
По асфальту разбегались небольшие лужицы. Ветер, играя, гонял плёнку от сигаретной пачки. Красные глаза светофоров дробились в окнах и витринах. Небо, переплетённое проводами и рекламными перетяжками, было припорошено звёздами.
Мефодий обернулся, и сразу же прямо в глаза ему прыгнул табличка «Большая Дмитровка, 13», прикреплённая на углу длинного серого дома, большая часть которого была затянута ремонтной строительной сеткой.
«Ничего себе Скоморошье кладбище!» – подумал Мефодий.
Дом № 13 на Большой Дмитровке, выстроенный прочно, но скучно, уже почти два века таращился небольшими окнами на противоположную сторону улицы. Дом № 13 так безрадостен и сер, что при одном, даже случайно взгляде на него барометр настроения утыкается в деление «тоска».
Когда-то на том же самом пространстве – возможно, и фундамент ещё сохранился – стояла церковь Воскресения в Скоморошках. А до церкви ещё, прочно погребённая в веках, раскинулась здесь озорная Скоморошья слободка с питейными заведениями, огненными танцами и ручными медведями. Этих последних водили за кольцо в носу, заставляли плясать, а стрельцы подносили им в бадейке браги. Едва не каждую ночь пошаливали тут разбойные люди, поблескивали ножами, помахивали кистенями, до креста раздевали, а бывало, и до смерти ухаживали подгулявший люд.
Во время грандиозного пожара 1812 года, охватившего Москву с трёх концов, церковь Воскресения в Скоморошках сгорела, и вскоре на её фундаменте священник Беляев выстроил жилой дом. Но не держалось на проклятом месте духовное сословие – будто кости скоморохов гнали его. И двух десятков лет не прошло, выросли здесь меблированные комнаты «Версаль», с закопчённым тоннелем коридора, клопиными пятнами на стенах и вечным запахом дешёвого табака из номеров. Каждый вечер бывали в меблирашках попойки, шла карточная игра, а в угловом номере жил шулер, поляк с нафабренными усами, хорошо игравший на кларнете. Жил он тут лет пять и прожил бы дольше, не подведи его однажды краплёная колода и не подвернись пьяному вдрызг артиллерийскому майору заряженный револьвер.