– Эй, Скотти, – видал, как наш Эль Мышо швырнул лимонку прямо в окно этому парню – он так швырял мороженое в экран, когда мы смотрели то кино про лишение закладной в «Короне»? Ч-черт! Ну и маньяк! Прикинь, да?
Скотти лишь отмахнулся и кивнул, прикусив губу, да задумчиво поглубже затянулся «честерфилдом» – примерно тридцатым или сороковым в его новой жизни: семнадцать лет, а неизбежно потонет в работе, медленно, тяжко, расслабленно, – трагическое и прекрасное зрелище, а снег оторочил ему брови и осел на непокрытую, тщательно причесанную голову.
Винни Бержерак был худ как палка и непрерывно вопил от счастья; папу его, должно быть, звали Хохотунчиком; под неистово трепетавшими полами неугомонных воплей со всей бандой его тощее и тщетное тельце крутилось на шарнирах несуществующих бедер и длинных белых и трагических ногах. Лицо его, острое как бритва, симпатичное, будто вырезали пилочкой для ногтей; голубые глаза, белые зубы, сияющие безумные глаза; влажные волосы, начесанные коком вперед и щеткой откинутые назад, спускались под белое шелковое кашне; брови выступали вперед, как у Тайрона Пауэра[2], расчетливого идеального симпатяги. Но как только давали старт, он превращался в безмозглого безумца. Его хохот визгливо бился вдоль по всей безмолвной заснеженной дороге сутулых работяг, что на праздники горбятся над трудами своими, пакуя бутылки и подарки, шмыгая по ночи носами. Снег падал ему на волосы сквозь столбы пара от его диких воплей. Джи-Джей уже восстал из своей снежной могилы, куда «этот прра-кля-тый крысеныш» рухнул, а поскольку было мягко, он, содрогаясь, провалился в самый холод; теперь, восстав весь белый, он за ремень подхватил Винни себе на плечо, крутнул самолетиком и запустил в полет – все они видели такие броски в «Рексе», и в ОЧАК[3], и у себя на задворках – на матчах, которые сами же срастили, – дико, с воплями выплясывали они вокруг неизбежной кульминации в горделивых развевающихся пальто отрочества.
Они еще не выпили ни капли.
Джи-Джей и Винни вместе шлепнулись в сугроб, утопли в нем, а все плясали вокруг и улюлюкали; снег падал, слетал вниз с продрогших ветвей-полуночников; близился Новый год.
2
Альбер Лозон обратил печальные глаза на Джеки Дулуоза, неожиданно задумчиво стоявшего рядом.
– Эй, Заааагг, ты видал, видал? Как Мыш его тем захватом кинул? Как этот захват называется, Загг? Ты прикинь. – В его зубах зашкворчал судорожный смешок. – А Винни, вот чокнутый, свалил-таки его, видал, как эта подлая крыса его на пять миль в сугроб с собой утащила? Эй, Загг? – И он схватил Загга за рукав и встряхнул, чтобы тот непременно посмотрел на такую небываль. Но некое далекое воспоминание или отражение овладело разумом второго паренька, и ему пришлось повернуться и внимательно посмотреть на Елозу, чтобы понять, какая реакция от него требовалась в тот миг, когда он грезил. Печальные глаза Лозона заметил он, посаженные довольно близко к странному длинному носу, что-то покрытое тайной под большой коричневой фетровой шляпой – тот единственный из всей банды носил шляпу; и ничего не обнаружил, кроме выжидательного смешочка, неистово вспыхнувшего юностью в этих близко посаженных глазах, вытянутом подбородке, широком рте, растянувшемся в ожидании. Уголка рта Лозона едва коснулась какая-то мука, проблеск чего-то, когда он увидел долгую нерешительность Загга, вынырнувшего из собственных дум; некое разочарование пришло и ушло навсегда, пока он пытался постичь этого мальчишку; а Загг Дулуоз вспоминал всего лишь о том времени, когда ему было четыре года и в конце красного майского дня он швырнул камнем в машину напротив пожарного депо, а машина остановилась, и оттуда вышел человек с сильной тревогой на лице, стекло разбилось, – и увидев, как на лице Лозона мелькнуло разочарование, он задумался, не рассказать ли ему об этом четырехлетнем камне, но Лозон его уже опередил: – Загг, ты все пропустил: нашего великого Мыша свалил худосочный Винни Бержерак, просто сенсация! – Лозон устроил ему целую свистопляску. – Без шуток – ты на мильон миль отъехал и ничего не видел, а это незабываемо: представь только, наш единственный и неповторимый Джи-Джей – только глянь, чего вытворяет! Загг, полоумный! Прикинь! – Хлопал его, тянул и тряс. Через секунду все было забыто. Влетела птица смятения, уселась на жемчужные души и снова спорхнула. С краю компании трюхал Скотти, по-прежнему один, по-прежнему глубоко в себе.
2
3