— Ты что?
— Да ничего. Когда я проходил мимо старухи, она закрылась рукой, словно ждала удара. А Долговязая принялась плакать, как только вышла из кабинета.
Позвонила мадам Мегрэ, спросила, поел ли чего-нибудь ее муж, ждать ли его домой сегодня.
У Мегрэ болела голова. Он был недоволен собой, другими. Может быть, даже немного встревожен. Думал о том, что будет, если вдруг раздастся телефонный звонок Марии Ван Аэртс, и она сообщит, что передумала ехать в Амстердам, остановилась в другом городе.
Он выпил уже теплого пива, попросил послать наверх еще несколько кружек, прежде чем пивная закроется, и вернулся в свой кабинет, где Жанвье отворил окно. Городской шум уже стих. Время от времени по мосту Сен-Мишель проезжало такси.
Он сел, устало опустив плечи, Жанвье вышел. После долгого молчания комиссар задумчиво сказал:
— Ваша мать воображает, что я вас здесь пытаю.
Он удивился, видя, что его собеседник сразу поднял голову; Мегрэ впервые прочел тревогу на его лице.
— Что ей там наговорили?
— Не знаю. Это, наверное, та девка, которая ожидает вместе с ней. Такие, как она, любят сочинять всякие небылицы, чтобы вызвать к себе интерес.
— Можно мне видеть ее?
— Кого?
— Мою мать.
Мегрэ сделал вид, что колеблется, взвешивает «за» и «против», и, наконец, покачал головой.
— Нет, — решил он. — Я, пожалуй, допрошу ее сам.
И я думаю, не послать ли мне за Эжени.
— Мать ничего не знает.
— А вы?
— И я тоже.
— Значит, нет причины, чтобы я не допросил ее так же, как допрашивал вас.
— У вас нет жалости, комиссар.
— К кому?
— К старой женщине.
— Мария тоже хотела бы дожить до старости.
Он стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, но то, чего он ожидал, не произошло.
— Твоя очередь, Жанвье. А я теперь примусь за мать.
В действительности он еще не знал, будет ее допрашивать или нет. Жанвье потом рассказывал, что он никогда не видел своего начальника таким усталым и таким ворчливым, как этой ночью.
Никто в сыскной полиции уже не надеялся, что Серр сознается; за спиной комиссара инспектора тоскливо поглядывали друг на друга. Было уже час ночи.
Глава 8
в которой Долговязая кое-что выбалтывает и в которой Мегрэ наконец решает сменить противника
Мегрэ вышел из комнаты инспекторов, чтобы зайти к переводчику, когда к нему подошел один из уборщиков.
— С вами хочет поговорить какая-то дама.
— Кто? Где она?
— Одна из тех, что сидели в зале ожидания. Кажется, ей стало плохо. Она совершенно бледная, того и гляди, грохнется на пол, попросила меня доложить вам.
— Это старая дама? — спросил Мегрэ, нахмурившись.
— Нет, молодая.
Большинство дверей, выходивших в коридор, были отворены. У третьей двери комиссар увидел Эрнестину, которая прижимала руку к груди.
— Закройте дверь, — шепнула она, когда он подошел ближе.
Как только он исполнил ее просьбу, она облегченно вздохнула:
— Уф! Я, правда, совсем обессилела, но пока еще держусь. Я сделала вид, что мне дурно… Но мне действительно не по себе. У вас нет выпить чего-нибудь крепкого?
Ему пришлось вернуться в свой кабинет, чтобы взять там бутылку коньяку, которая всегда стояла у него. За неимением рюмки он налил ей коньяку в стакан, она выпила залпом и поперхнулась.
— Не знаю, как вы выдерживаете с сыном. Я с матерью совсем дошла. У меня уже голова закружилась.
— Она что-нибудь сказала?
— Эта дама покрепче меня. Об этом я и хотела вас предупредить. Вначале я была уверена, что она принимает за чистую монету все враки, все, что я ей плету.
А потом она, как будто невзначай, стала задавать мне всякие вопросики. Мне уже не раз ставили такие ловушки, и я думала, что сумею выкрутиться. Но мне пришлось нелегко.
— Ты ей сказала, кто ты такая?
— Ну, не совсем точно. Эта женщина ужасно умная, месье Мегрэ. Откуда она узнала, что я зарабатывала на панели? Скажите? Разве по мне это еще видно? Потом она мне сказала: «Вы ведь привыкли общаться с этими людьми, не так ли?» Она имела в виду вас, полицейских.
Наконец, она стала расспрашивать меня о жизни в тюрьмах, и я ей отвечала. Если бы мне сказали, когда я пришла и села напротив, что не я ее, а она меня проведет, я бы не поверила.
— Ты говорила с ней об Альфреде?
— Кое-что. Она думает, что он подделывает чеки.
Ее это не очень-то интересует. Сейчас вот минут сорок пять она расспрашивала меня о жизни в тюрьме: в котором часу подъем, что там едят, злые ли там надзирательницы… Я подумала, что это может заинтересовать вас, и решила сделать вид, что мне дурно; встала и заявила, что пойду и потребую чего-нибудь попить, ведь это бесчеловечно заставлять женщин всю ночь томиться от жажды… Можно мне выпить еще глоток?
Эрнестина и в самом деле замучилась. От коньяка щеки у нее порозовели.
— А сын не признается?
— Нет еще. Она о нем говорила?
— Она прислушивается ко всякому шуму, вздрагивает каждый раз, когда открывается дверь. Она задала мне и такой вопрос: не знала ли я людей, которым отрубили голову на гильотине. Ну, теперь мне получше, пойду. Сейчас уж я буду начеку, не бойтесь.
Мегрэ отпустил Эрнестину, постоял у окна, выходившего во двор, вдохнул свежего воздуха и выпил глоток коньяку прямо из бутылки. Когда он проходил через кабинет, где работал переводчик, тот показал ему письмо, в котором было подчеркнуто одно место.
— Она это писала уже полтора года назад, — сказал он.
Мария писала своей приятельнице:
«Вчера я от души посмеялась. Г. был в моей комнате. Он пришел не за тем, за чем ты думаешь, а чтобы поговорить о моих планах: накануне я говорила, что собираюсь поехать на два дня в Ниццу.
Эти люди терпеть не могут путешествовать. Из Франции они выезжали только один раз в жизни. Тогда еще был жив отец, и они все вместе поехали в Лондон. Кажется, при этом все трое страдали морской болезнью и судовому врачу пришлось с ними возиться.
Но дело не в этом. Когда я говорю им что-нибудь такое, что им не нравится, они мне не сразу отвечают. Они умолкают, и, как говорят, над нами пролетает ангел.
Потом, через некоторое время или даже на следующий день, Гийом приходит ко мне в комнату с недовольным видом, сначала говорит обиняками и в конце концов выкладывает все, что у него на сердце. Короче, оказывается, моя идея поехать в Ниццу на карнавал смешна, почти что неприлична. Он не скрыл, что его мать была шокирована, и умолял меня отказаться от моего намерения.
Ящик ночного столика как раз был наполовину выдвинут. Он машинально взглянул на него, и я заметила, что он вдруг побледнел.
— Что это такое? — пробормотал он, показывая на маленький револьвер с рукояткой из слоновой кости, который я купила во время своего путешествия в Египет.
Помнишь? Я тебе тогда об этом рассказывала.
Мне говорили, что одинокой женщине в этой стране небезопасно. Не знаю, почему я положила его в этот ящик. Я спокойно ответила:
— Это револьвер.
— Он заряжен?
— Не помню.
Я взяла его в руки. Посмотрела магазин. Там не было пуль.
— У вас есть патроны?
— Где-то должны быть.
Через полчаса ко мне под каким-то предлогом явилась моя свекровь — она никогда не заходит ко мне в комнату без какой-либо причины. Она тоже долго говорила обиняками и наконец объяснила, что женщине неприлично иметь оружие.
— Но это скорее игрушка, — возразила я. — Я сохранила его как сувенир, потому что у него красивая рукоятка и на ней выгравированы мои инициалы. А потом, я думаю, он не может принести большого вреда.
В конце концов она уступила. Но только после того, как я вручила ей коробку с патронами, которые оказались в глубине ящика.
Но вот что самое смешное: как только она вышла из комнаты, я нашла в одной из своих сумок еще такую же коробку с патронами, про которую совсем забыла. Я ей про это не сказала…»