Объяснить это было трудно, особенно людям, никогда не сталкивавшимся с мирком тех, кто ночует под мостами.
— Да, что у него за причины такие? — вмешался и заместитель прокурора. — В общем-то он чуть не приказал долго жить… По-моему, ему следовало бы…
Но это было, конечно, мнение магистрата, то есть человека, живущего в апартаментах где-то в районе Пасси[30] с женой и детьми, еженедельно устраивающего у себя партии в бридж, заботы которого в основном сосредотачивались на вопросах продвижения по службе и размерах окладов.
Что отнюдь не совпадало с суждениями какого-то там клошара.
— Но есть все же правосудие…
Да, разумеется! Но в том-то и дело, что тех, кто не боится спать под мостами, в разгар зимы обложившись для сохранения тепла старыми газетами, не очень-то им и обеспокоены.
— Вам это понятно?
Мегрэ не решался утвердительно ответить на этот вопрос, ибо в таком случае на него покосились бы неприязненно.
— Видите ли, он не считает, что суд присяжных, обвинительная речь, выступления адвокатов, решение жюри и тюрьма имеют такое уж существенное значение.
Интересно, как бы они прореагировали, расскажи он им о сцене со стеклянным шариком, сунутым в руку раненого? Да если бы он даже просто поведал им, что бывший доктор Келлер, чья жена проживала на острове Сен-Луи, а дочка вышла замуж за крупного производителя лекарственных препаратов, таскал эти безделушки в своих карманах, как какой-нибудь десятилетний мальчуган?
— Он все ещё настаивает на встрече с консулом?
Речь вновь зашла о Жефе.
Следователь, взглянув предварительно на заместителя прокурора, тихо произнес с явным сомнением в голосе:
— На нынешней стадии следствия не думаю, что я смог бы подписать ордер на его задержание. Более того, судя по сказанному вами, видимо, и мне бесполезно встречаться с ним.
Ясное дело, если уж Мегрэ не смог расколоть фламандца, то магистрату такая задача тем более была не под силу.
— Так что будем делать?
Мегрэ, ещё направляясь сюда, уже знал, что дело было проиграно. Не оставалось ничего иного, как отпустить Ван Хутте, которая, не исключено, ещё потребует и извиниться перед ним.
— Прошу прощения, Мегрэ… Но учитывая, в каком положении мы оказались…
— Знаю.
Ему предстояло пережит момент не из приятных. И случалось это не в первый раз — и неизменно с каким-нибудь дурачьем!
— Прошу извинить меня, господа, — вполголоса распрощался Мегрэ с коллегами.
Чуть позже, уже в своем кабинете он повторил:
— Извините, месье Ван Хутте. Уточняю: сожаление выражаю лишь формально. Знайте, однако, что мнение я не переменил и остаюсь при своем убеждении, что вы убили вашего хозяина, Луиса Виллемса, что именно вы сделали все, чтобы избавиться от клошара, оказавшегося нежелательным свидетелем этого преступления.
Вместе с тем ничто не мешает вам теперь вернуться на свою баржу, к жене и ребенку.
Прощайте, месье Ван Хутте…
И тут произошло нечто неожиданное: речник и не подумал протестовать, лишь с некоторым удивлением глянул на комиссара и, уже стоя в проеме двери, протянул ему длинную руку, проворчав:
— Любой может ошибиться, не правда ли?
Мегрэ сделал вид, что не заметил его жеста и спустя пять минут ожесточенно набросился на текущие дела.
В последующие недели были проведены достаточно сложные мероприятия по дополнительному сбору улик и доказательств в районе набережной Берси и у моста Мари, опросили множество людей, бельгийская полиция тоже прислала кое-какие материалы, которые приобщили к остальным, но все эти усилия оказались тщетными.
Что касается комиссара, то в течение трех месяцев его не раз видели на набережной Селестэн, где — трубка в зубах, руки в карманах — он прогуливался, словно слонявшийся без дела горожанин. Тубиб в конце концов выписался из больницы. И вновь обрел свой уголок под аркой моста, все вещи ему вернули.
Случалось, Мегрэ, как бы невзначай, останавливался возле него. Их разговор не отличался многословием.
— Как дела?
— Нормально.
— Рана не беспокоит?
— Время от времени кружится голова.
И если они избегали говорить о том, что произошло, то Келлер прекрасно понимал, зачем пожаловал комиссар, и Мегрэ знало, что для того это не было секретом. Между ними завязалась некая своеобразная игра.
И она длилась до наступления летней жары, когда однажды утром комиссар задержался около клошара, поглощавшего краюху хлеба, запивая её красным вином.
— Как дела?
— Нормально!
Решил ли Франсуа Келлер, что его собеседник прождал достаточно долго? Но он вдруг посмотрел на пришвартованную неподалеку бельгийскую баржу — не «Зварте Зваан», другую, но похожую на нее.