— Повторите, пожалуйста, все, что говорили вчера вечером, только более подробно. Вы возвращались от шурина…
— Да, они ждут ребенка. Это на улице Шарон. У нас на двоих был один зонтик — все равно, когда мы идем по улице, Лючия всегда берет меня под руку. Вы помните, какой был дождь? Прямо буря. Несколько раз мне казалось, что зонтик вот-вот вырвется из рук, и я держал его перед собой, как щит. Потому я и не заметил его раньше.
— Кого?
— Убийцу. Он, видимо, шел несколько впереди нас, но у меня была одна забота — дождь и лужи… А может, он прятался в каком-нибудь подъезде…
— И вы его заметили…
— Уже дальше, за кафе; там еще горел свет.
— Разглядели, как он был одет?
— Вчера вечером мы говорили об этом с женой. Нам обоим показалось, что на нем был светлый непромокаемый плащ с поясом. Он шел легкой походкой, очень быстро.
— Преследовал молодого человека в куртке?
— Нет, шел быстрее, словно хотел нагнать или обогнать его.
— На каком расстоянии от них вы находились?
— Может, метрах в ста… Я могу показать.
— Тот, кто шел первым, не оборачивался?
— Нет. Другой его догнал. Я видел, как он поднял руку и опустил… Ножа я не заметил… Он ударил несколько раз, и парень в куртке упал ничком на тротуар. Убийца зашагал по направлению к улице Шмен-Вер, но потом вернулся. Он, наверное, нас видел — мы были уже метрах в шестидесяти. Но все же наклонился и нанес еще несколько ударов.
— Вы не погнались за ним?
— Знаете, я довольно полный, к тому же у меня эмфизема. Мне трудно бегать, — смутился и покраснел Джино. — Мы пошли быстрее, а он тем временем завернул за угол.
— Шума отъезжающей машины не слышали?
— Пожалуй, нет… Не обратил внимания.
Жанвье машинально, без всяких указаний Мегрэ, стенографировал.
— Вы подошли к раненому и…
— Вы видели то же, что и я. Куртка в нескольких местах была разорвана, на ней выступила кровь. Я тут же вспомнил о докторе и бросился к господину Пардону, а Лючии велел оставаться на месте.
— Почему?
— Не знаю. Мне показалось, что оставлять его одного нельзя.
— Жена рассказала что-нибудь, когда вы вернулись?
— Пока я бегал, мимо никто как нарочно не проходил.
— Раненый что-нибудь говорил?
— Нет. Дышал с трудом, в груди что-то булькало. Лючия может подтвердить, но сейчас она очень занята.
— Больше ничего не припомните?
— Ничего. Я рассказал все, что знаю.
— Благодарю вас, Джино.
— Как поживает госпожа Мегрэ?
— Спасибо, хорошо.
Сбоку от лавки узкий проход вел во двор; там в застекленной мастерской работал паяльщик. В квартале было много таких дворов и тупиков, где трудились мелкие ремесленники.
Они пересекли улицу, прошли немного, и Мегрэ открыл дверь кафе «У Жюля». Днем там было почти так же темно, как вечером, и горел молочный плафон. У стойки, облокотившись, стоял неуклюжий мужчина, между брюками и жилетом виднелась выбившаяся рубашка. У него был яркий цвет лица, жирный загривок и двойной подбородок, похожий на зоб.
— Что прикажете, господин Мегрэ? Стаканчик сансерского? Его прислал мне двоюродный брат, который…
— Два, — ответил Мегрэ, в свой черед облокачиваясь о стойку.
— Сегодня вы уже не первый.
— Был газетчик, знаю.
— Он снял меня, как сейчас, с бутылкой в руке… Познакомьтесь, это Лебон. Тридцать лет проработал в дорожной службе. Потом попал в аварию и сейчас получает пенсию да еще немного за поврежденный глаз. Вчера вечером он был здесь.
— Вы вчетвером играли в карты, верно?
— Да, в манилью. Как каждый вечер, кроме воскресений. В воскресенье кафе закрыто.
— Вы женаты?
— Хозяйка наверху, больна.
— В котором часу пришел молодой человек?
— Часов в десять…
Мегрэ взглянул на стенные часы.
— Не обращайте внимания. Они на двадцать минут вперед… Он сначала приоткрыл немного дверь, словно хотел посмотреть, что это за заведение. Игра была шумной. Мясник выигрывал, а он, когда выигрывает, начинает всех задевать, твердит, что никто, кроме него, играть не умеет…
— Молодой человек вошел. А потом?
— Я со своего места спросил, что он будет пить; он, помедлив, осведомился: «У вас есть коньяк?» Я разыграл четыре карты, которые оставались у меня на руках, и прошел за стойку. Наливая коньяк, я заметил, что у него на животе висит черная треугольная коробочка, и подумал, что это, должно быть, фотоаппарат. Иногда сюда забредают туристы, правда, редко… Я вернулся за стол. Сдавал Бабеф. Молодой человек, казалось, не спешил. Игра его тоже не интересовала.
— Он был чем-то озабочен?
— Нет.
— Не посматривал на дверь, как если бы ждал кого-то?
— Не заметил.
— Или словно боялся, что кто-нибудь появится?
— Нет. Стоял, облокотясь о стойку, и время от времени пригубливал коньяк.
— Какое он произвел на вас впечатление?
— Он показался мне размазней. Знаете, нынче часто встречаются такие — длинноволосые, в куртках… Мы продолжали играть, не обращая на него внимания; Бабеф взвинчивался все больше и больше — ему пошла карта. «Пойди-ка лучше погляди, чем занимается твоя жена», — пошутил Лебон. «За своей присматривай: она у тебя молоденькая и…» — Мне на секунду показалось, что они сцепятся, но, как всегда, обошлось. Бабеф выиграл. «Что ты на это скажешь?» — обрадовался он. Тут Лебон, который сидел на скамейке рядом со мной, толкнул меня локтем и глазами указал на клиента, стоящего у стойки. Я посмотрел и ничего не понял. Казалось, он смеялся про себя. Правда, Франсуа? Мне было интересно, что ты хотел мне показать. Ты прошептал: «Он только что…»