- Ламблен обработал ее во время перерыва.
Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.
Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода. Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.
Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.
Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.
Под глазами у него были мешки, а кожа под подбородком обвисла.
- Ваше имя - Николя Кажу, вам шестьдесят два года, вы родились в Марильяке и являетесь содержателем отеля в Париже на улице Виктор-Массэ?
- Да, господин председатель.
- Вы не являетесь ни родственником, ни знакомым подсудимого, не состоите у него на службе... Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды... Поднимите правую руку! Повторите за мной: "Я клянусь...".
- Я клянусь...
Один из помощников наклонился к председателю и тихо сказал ему что-то, должно быть, очень важное, потому что Бернери, казалось, был поражен и, несколько мгновений подумав, пожал плечами. Следивший за этой сценой Мегрэ сразу догадался, о чем шла речь.
Дело в том, что свидетели, отбывавшие наказания за неблаговидные поступки или занимающиеся безнравственной деятельностью, не имеют права давать присягу. А разве содержатель меблированных комнат не занимался безнравственным ремеслом, превратив свое заведение в дом свиданий, что было запрещено законом? Разве была уверенность в том, что у него не было судимости, что на него не заведена карточка в картотеке уголовной полиции?
Но проверять уже было поздно, и председатель, откашлявшись, спросил равнодушным голосом:
- Регулярно ли ведется в вашем отеле регистрация клиентов, снимающих комнаты?
- Да, господин председатель.
- Всех клиентов?
- Всех, кто проводит ночь в нашем отеле.
- Да, но вы не записываете имена тех, кто снимает комнату в дневные часы?
- Нет, господин председатель... Но полиция может подтвердить, что...
Видимо, то, что он соблюдает все правила, что в его заведении никогда не было скандалов и что при случае он снабжает полицейскую бригаду, занимающуюся меблированными комнатами, и инспекторов полиции нравов тайными сведениями.
- Вы внимательно рассмотрели свидетельницу, выступавшую до вас?
- Да, господин председатель...
- Вы ее узнали?
- Да, господин председатель...
- Расскажите же господам присяжным, при каких обстоятельствах вы видели раньше эту женщину.
- Да при самых обычных.
Суровый взгляд Бернери прервал раздавшийся в зале смех.
- Что вы этим хотите сказать?
- Она часто приходила к нам в отель в дневные часы с мужчиной, который снимал номер.
- Что вы называете "часто"?
- Несколько раз в неделю.
- Сколько же, например?
- Три или четыре.
- С одним и тем же мужчиной?
- Да, господин председатель.
- Смогли бы вы его узнать?
- Конечно, господин председатель.
- Когда вы видели ее в последний раз?
- Накануне моего поступления в больницу, то есть двадцать пятого февраля. Из-за операции я и запомнил дату.
- Опишите его!
- Небольшого роста... Скорее даже маленького... Видимо, как и многие, от этого страдает и носит специальные ботинки на толстенной подошве и большом каблуке... Всегда хорошо одет, можно даже сказать - с иголочки, в нашем квартале не части попадаются такие франты... Это даже удивило меня...
- Почему?
- Да потому, что такие не ходят к нам днем, да еще с одной и той же женщиной...
- Я полагаю, что вы более или менее знакомы с монмартрской фауной?
- Простите, я не понял...
- Я имею в виду мужчин, о которых вы сейчас говорили...
- Да, многих из них я с виду знаю...
- Видели вы еще где-нибудь этого человека?
- Нет, только у нас в отеле.
- И ничего о нем не слышали?
- Нет. Знаю только, что зовут его Пьеро.
- Откуда это вам известно?
- Дама, с которой он приходил, называла его так в моем присутствии.
- Он говорит с акцентом?
- Не так, чтобы очень. Однако мне всегда казалось, что он, должно быть, с юга или корсиканец.
- Благодарю вас!
И на этот раз на лицах присутствующих в зале снова можно было прочесть разочарование. Все ожидали драматической очной ставки, а вышел обычный, на первый взгляд даже невинный обмен вопросами и ответами.
Председатель посмотрел на часы.
- Объявляется перерыв до половины третьего.
В зале снова началась суматоха. Все повскакивали с мест и стояли стеной, чтобы взглянуть на выходившую Жинетту Меран. Издали Мегрэ показалось, что метр Ламблен спешит вслед за ней, а она время от времени оборачивается, чтобы удостовериться, идет ли он.
Едва комиссар вышел за дверь, как сразу натолкнулся на Жанвье и бросил на него вопросительный взгляд.
- Их поймали, патрон. Они оба у нас в полиции.
Комиссар не сразу сообразил, что речь идет уже о другом деле, о вооруженном налете на кассу филиала банка двадцатого округа.
- Как это удалось?
- Люка арестовал их в квартире матери одного из парней. Другой, товарищ сына, прятался у них под кроватью, а мать об этом не знала. Три дня они не выхолили из комнаты. Бедная женщина поверила, что сын болен и готовила ему микстуры. Она - вдова железнодорожного служащего, работает в аптеке неподалеку от дома...
- Сколько им лет?
- Сыну - восемнадцать, а товарищу - двадцать.
- Не признаются?
- Пока нет, но мне кажется, что у вас они скоро расколются.
- Пообедаем вместе?
- Давайте. Я предупредил жену, чтобы она меня к обеду не ждала.
Когда они пересекали площадь Дофин, направляясь в пивную, ставшую уже чем-то вроде филиала уголовной полиции, по-прежнему шел дождь.
- А что слышно во Дворце? - спросил инспектор.
- Пока ничего определенного.
Остановившись возле стойки, они ожидали, когда освободится какой-нибудь столик.
- Нужно позвонить председателю и попросить, чтобы он разрешил мне не дожидаться конца заседания.
Мегрэ больше не хотелось терять времени, неподвижно сидеть в душном зале среди толпы, слушать показания свидетелей, от которых уже нечего было ждать каких-либо неожиданностей. Все они уже побывали в его тихом кабинете, а многих он даже видел в привычной им домашней обстановке.
Суд присяжных всегда был и оставался для него самой неприятной, самой мрачной стороной его деятельности, и, присутствуя на нем, он всегда испытывал чувство тоски.
Разве все там не было фальшивым? И совсем не по вине судей, присяжных или свидетелей. Дело было также не в кодексе и не в процедуре. А просто потому, что человеческая судьба сводилась к краткому резюме.
Ему случалось говорить об этом со своим другом Пардоном, врачом, у которого они с женой, по установившейся традиции, обедали раз в месяц.
Однажды, когда в кабинет Пардона один за другим, без конца шли больные, врач с грустью, а может быть, лаже с горечью, заметил:
- Двадцать восемь клиентов за несколько часов! У вас едва хватает времени, чтобы предложить больному сесть и задать ему несколько вопросов. Что вы чувствуете? Где у вас болит? Давно ли? А другие смотрят в это время на обитую клеенкой дверь и думают, настанет ли когда-нибудь и их черед. Покажите язык! Разденьтесь! Чтобы все это выяснить, на одного пациента не хватило бы и часа. Ведь каждый больной - это особый случай, а я, - говорил Пардон, - вынужден работать поточным методом...