— Немного лучше, — сказал я. — И чем я смогу за это отплатить?
— Думаю, что я знаю, кто ты, — сказал он. — Если ты тот, про кого я думаю, дружок, ты попал, куда нужно. Это не твой ли портрет был в утренних газетах? Ты та несчастная жертва этого ужасного нового метода? Если так, тебя послало сюда Провидение. Тебя мучили в тюрьме, потом выбросили вон, чтобы потом мучила полиция. Мое сердце разрывается, бедный, бедный мальчик.
Братцы, я не мог слова вставить, хотя разинул ротер, чтобы отвечать на его вопросы.
— Ты не первый, кто приходит сюда в несчастье, — продолжал он. — Полиция любит бросать свои жертвы на окраине этой деревни. Но это рука Провидения, что ты, жертва иного рода, должен был придти сюда. Да, может быть ты слышал обо мне?
Мне приходилось быть очень осторожным, братцы. Я ответил:
— Я слышал о "МЕХАНИЧЕСКОМ АПЕЛЬСИНЕ". Я не читал его, но слышал о нем.
— А! — сказал он, и его лик засиял, как солце в утренней красе. — А теперь расскажи мне о себе.
— Почти нечего рассказывать, сэр, — ответил я — сама скромность. — Была одна глупая мальчишеская проделка: мои так называемые друзья уговорили меня, или даже заставили ворваться в дом одной старой цыпы — леди, я хотел сказать. Мы не хотели ничего плохого. К несчастью, старая леди так напрягла свое бедное старое сердце, стараясь выбросить меня вон /хотя я был готов и сам уйти/, что потом скончалась. Меня обвинили в том, что я — причина ее смерти. Так я попал в тюрьму, сэр.
— Да-да-да, продолжай.
— А потом меня выбрал этот Министр Низменных или Внутренних Дел, чтобы на мне испытать эту штуку, Лудовико.
— Расскажи мне все про это, — попросил он, жадно наклонившись вперед.
И я рассказал ему все про это. Я много ему рассказал, братцы. Он слушал все это вэри жадно, с блестящими глазерами и раскрытым ротером, а сало на тарелках все застывало и застывало. Когда я кончил, он встал из-за стола, кивая и бормоча: "Хм, хм, хм", собирая со стола тарелки и другие вештши и относя их в раковину для мытья. Я сказал: — Я это с удовольствием сделаю, сэр.
— Отдыхай, отдыхай, бедняжка, — ответил он, отвернув кран так, что из него с шумом вырвался пар. — Я думаю, ты грешил, но твое наказание несоразмерно велико. Они превратили тебя из человека во что-то иное. У тебя больше нет возможности выбора. Ты приспособлен к социально приемлемым актам, как машинка, производящая лишь добро. И я ясно вижу это дело насчет обработки маргинальных областей. Музыка и половой акт, литература и искусство, все должно теперь быть источником не удовольствия, а боли.
— Это так, сэр, — ответил я, куря канцерогенку этого доброго человека.
— Они всегда откусывают слишком много, — говорил рассеянно вытирая тарелку. — Но и само намерение — настоящий грех. Человек, который не может выбирать, перестает быть человеком.
— То же говорил и чарли, сэр, — ответил я. — Тюремный капеллан, я хотел сказать.
— Да, он говорил? Конечно, он говорил. Должен был сказать, будучи христианином, не так ли? Ну, а теперь еще одно, — сказал он, вытирая ту же тарелку, что тер уже десять минут назад, — завтра зайдут несколько человек повидать тебя. Думаю, ты будешь полезен, бедный мальчик. Я думаю, ты сможешь помочь низложить это тираническое Правительство. Превращение приличного молодого человека в механизм не может, конечно, рассматриваться как триумф любого правительства, кроме такого, что хвастается своей репрессивностью.
Он все еще тер ту самую тарелку. Я сказал:
— Сэр, вы трете все ту же тарелку — я согласен с вами, сэр, насчет хвастовства. Это Правительство кажется мне очень хвастливым.
— О, — ответил он, — будто увидел тарелку впервые, и положил ее. — Я еще не очень ловок, — сказал он, — в домашней работе. Моя жена делала все это, давая мне возможность писать.
— Жена, сэр? — спросил я. — Она вас оставила?
Я и вправду хотел узнать про его жену, помня все вэри хорошо.
— Да, оставила, — ответил он громко и горько. — Видишь ли, она умерла. Ее зверски изнасиловали и избили. Потрясение было слишком велико. Все было в этом доме, — его рукеры тряслись, все еще держа полотенце, — в соседней комнате. Мне было трудно заставить себя остаться жить здесь, но она бы хотела, чтобы я оставался там, где еще обитает благоуханная память о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
А я увиддил все так ясно, братцы, что случилось в тот далекий нотш, и, увиддив себя за этим делом, я почувствовал, что у меня заболел голловер и я хочу стошнить. Этот вэк заметил это, потому что, от моего фаса отхлынул весь кроффь, и я вэри побледнел, и он мог это вид-дить.