— Ого-го-го-го-го! Как дела? Почему вы думаете, что я хочу вас видеть?
Папа смущенно ответил:
— Ты был в газетах, сынок. Там сказано, что тебе сделали очень плохо. Там сказано, что Правительство бросило тебя на произвол судьбы. И мы тоже кое в чем виноваты. Твой дом — это твой дом, после всего, что сказано и сделано, сынок.
А мама продолжала свое "бу-у-у" и выглядела страшно, как "поцелуй-меня-в-зад". Я спросил:
— А как же с твоим новым сыночком, с этим Джо? Он здравствует и процветает, о чем я молюсь?
Мама сказала:
— Ох, Алекс, Алекс. Оуууууууу!
Папа ответил:
— Страшно нелепая вещь, сынок. У него вышла неприятность с полицией, и полисмены его отделали.
— Да ну? — сказал я. — Неужели? Такой хороший тшелловэк и все такое. Я здорово удивлен, честное слово.
— Он был занят каким-то делом — сказал ПЭ. — А полиция велели ему уйти. Он ждал на углу, сынок, чтобы увидеть девушку, с которой встречался. А они велели ему уйти, а он сказал, что у него есть права, как у всякого другого, тогда они на него повалились и жестрко избили.
— Ужасно, — сказал я. — Правда, ужасно. И где же бедняга теперь?
— Оуууууу, — рыдала мама. — Уехал домо-о-о-о-ой. — Да, — сказал папа. — Он вернулся в свой родной город, чтобы поправиться. Его работу здесь должны отдать кому-нибудь другому.
— Итак, теперь, — сказал я, — вы хотите, чтобы я вернулся и все было по-старому.
— Да, сынок, — ответил папапа, — пожалуйста, сынок.
— Я подумаю об этом, — ответил я. — Очень тщательно обдумаю.
— Оууууу, — рыдала мама.
— Да заткнись, — сказал я, — не то дам тебе более подходящий повод вопить и плакать. Вот дам по зуберам.
И, о братцы, когда я это сказал, я почувствовал себя малэнко лучше, будто свежий красный-красный кроффь потек в моем тьелле. Тут было о чем подумать. Мне стало лучше, когда должно бы стать хуже.
— Так не говорят с матерью, сынок, — сказал папа. — Как-никак, она произвела тебя на свет.
— Да, — ответил я. — Причем, на вэри грязный, вонючий свет.
Я зажмурил глазеры, будто от боли, и добавил:
— А теперь идите. Я подумаю насчет возвращения. Но многое должно перемениться.
— Да, сынок, — ответил ПЭ. — Все, что ты скажешь.
— Вам придется понять, — сказал я, — кто хозяин в доме.
— Оууууу, — продолжала рыдать мама.
— Прекрасно, сынок, — ответил папапа, — Все будет, как ты захочешь. Только поправляйся.
Когда они ушли, я лежал и понемножку размышлял о разных вештшах, вроде разных картин, проходивших через мой голловер, и когда эта птичка-сестричка вернулась, чтобы поправить мне простыни, я спросил:
— Давно я тут?
— Около недели, — ответила она. — Ну, — сказала она, — у вас было все переломано и разбито, вы перенесли сильное сотрясение и потеряли много крови. Все это пришлось подправить, не так ли?
— Но, — спросил я, — кто-нибудь что-нибудь делал с моим голловером? Я хочу сказать, они копались внутри, в моих мозгах?
— Что бы ни делали, — ответила она, — все к лучшему.
Но через пару дней явилась пара вэков, вроде бы доктоpa, два молоденьких вэка с такими вэри сладкими улыбками, и принесли что-то вроде книжки с картинками. Один из них сказал:
— Мы хотим, чтобы ты взглянул на них и сказал, что ты об этом думаешь. Хорошо?
— Как делишки, другеры? — спросил я, — Что за новые безумные идейки в ваших головерах?
Оба смущенно засмеялись, а потом сели каждый с одной стороны кровати и открыли свою книжку. На первой странице было вроде фото птичьего гнезда, полногояиц.
— Ну? — спросил один из этих вэков, докторов.
— Птичье гнездо, — ответил я, — полно яичек. Вэри-вэри мило.
— И чтобы ты хотел с ним сделать? — спросил другой.
— О, — ответил я, — разбить их. Взять их и швырнуть о стенку, или скалу, или что-нибудь такое, чтобы повиддить, как они разбились вэри хор-рошо.
— Так, так, — сказали оба и перевернули страницу.
Здесь была нарисована эта большая птица, которую зовут павлином, так хвастливо распустившая свой цветастый хвост.
— Ну? — спросил один из этих вэков.
— Я хотел бы, — ответил я, — повыдергать ему все эти перья из хвоста и послушать, как он орет, как зарезанный. Чтобы не задавался так.
— Так, — сказали оба, — так, так, так.