Имя отправителя не определилось. Текста в сообщении не было, только фотографии, словно заимствованные из порножурнала, но явно сделанные мобильником. Два крупных плана мужского члена – один в состоянии покоя, второй – возбужденный. «Надо полагать, «портрет» Тришэ». На двух других снимках была запечатлена Мари-Элен – обнаженная, лежащая в той самой позе, интерес к которой проснулся у нее в последнее время.
Оркестр Каунта Бейси тихо наигрывал «Lil’ Darlin’». Она вышла из ванной и попросила его принести ей из прачечной халат. Он натянул кожаную куртку, машинально сунул в карман мобильник, взял ключи от машины и бесшумно закрыл за собой дверь. Никакого Тришэ не существовало. Это был кто-то другой.
Как-то раз старшая дочка сказала ему, что ей даже нравится, что родители развелись, потому что теперь с ними легче ладить.
– Вы теперь намного меньше грузите, – прощаясь с ним, чтобы ехать к матери, сказала она.
– Успокоились?
– Точно! Успокоились!
На следующий день он пришел на работу в ужасном виде: лицо осунулось, под глазами мешки. Поздоровался с коллегами и вдруг со смехом заорал: «Смерть спокойным! Ненавижу спокойных!»
Он вернулся в отель. Принял обжигающе горячий душ. Тренькнул мобильник. Сообщение от Ламбертена. Просьба позвонить ровно в 13:00 на защищенный номер.
Его срочно отзывали из отпуска. Он должен как можно скорее прибыть на виллу. За стойкой регистрации сидела та самая девушка-администратор, которая рассказала ему про узкоглазого писателя. Он предупредил ее о том, что уезжает раньше времени.
– Уже? Да ведь вы только что приехали!
Он смотрел на нее в упор, и лицо у него непроизвольно дернулось. Девушка – пухленькая брюнетка в голубом форменном костюме – поняла, что происходит что-то необычное. Он вздрогнул. Его черты расслабились, но улыбка не стерлась. Она смерила его взглядом, нашла трогательным и принялась искать в компьютере его карточку. Он объяснил ей, что вынужден неожиданно уехать по важному делу.
– Надеюсь, ничего серьезного?
– Нет, ничего. Заморочки на работе…
Через три секунды он предложит ей подняться к нему в номер и выпить по стаканчику. В его голосе появились игривые интонации. Она засмеялась.
– Вы нуждаетесь в утешении?
– Именно.
– Ну хорошо. Но только по стаканчику. В девять часов я должна быть дома…
– Договорились!
Без четверти девять. На тумбочке стояли четыре пустых миньона из-под джина. Девушка-администратор одевалась. Она в последний раз потерлась своей обнаженной грудью, усеянной веснушками, о его щеку. Он ждал, когда она разгладит складку на джинсах и уйдет. «Ты мне позвонишь?» – спросила она.
11
Сорбонна, Париж
Брюно был моим студентом в тот год (единственный), когда я занимал должность доцента в Сорбонне. На археологию тогда смотрели как на бедную родственницу истории, а на археологов – как на вспомогательную рабочую силу при историках. Как на людей, привыкших ковыряться в пыли, грязи и песке и готовых в любую минуту засучить рукава и отправиться исследовать нутро земли. Большинство моих коллег имели об археологии довольно странное представление, а на мой спецкурс записалось совсем не много студентов. Да и те, едва я заканчивал лекцию, спешили прочь из аудитории, и до следующей недели я никого из них не видел.
Всего двое или трое – всегда одни и те же – иногда подходили ко мне после лекции, чтобы о чем-то спросить. Брюно был одним из них. Он толкал дверь моего кабинета, вопросительно глядел на меня и заводил разговор как на тему текущих событий, так и на исторические темы, навеянные прочитанными книгами. Скорее всего, я быстро забыл бы этого серьезного и довольно сдержанного, чтобы не сказать робкого студента, если бы однажды – дело было весной, и на его румяные щеки падал из окна прямоугольник солнечного света – он не спросил меня о том, что произошло в Сетифе.
8 мая 1945 года состоялась манифестация в честь победы над немецкой армией. Парнишка-мусульманин вышел на нее с алжирским флагом и был застрелен полицейским. Это убийство послужило спусковым крючком для начала массовой бойни. Поднялась волна насилия, не спадающая практически до наших дней. С тех пор алжирский народ больше никогда не знал покоя.
Я покачал головой, удивленный его вопросом. Брюно не принадлежал к числу студентов, увлеченных политикой, а события в Сетифе никогда широко не обсуждались. Вместо ответа я задал ему встречный вопрос: откуда в нем интерес к Сетифу. Он чуть помолчал и пригладил рукой свои коротко стриженные волосы. Его лицо напомнило мне изображения юношей на римских барельефах. Может быть, я проявил бестактность? «Я из семьи репатриантов. Мой отец родился в Сетифе. Он говорил мне, что в тот день был там вместе со своими родителями…»