Часть первая
Дмитрий Николаевич уже четверть часа ждал на перроне. Он стоял у стены, чтобы не мешать гружённым багажом носильщикам и новоприбывшим. От локомотива шёл удушливый металлический жар, дымка ещё витала в воздухе. Дмитрий развязал атласную ленту на воротнике рубашки, вынул из кармана часы и миниатюрную записную книжку, сверился с расписанием. Он впервые за последние два года вернулся в родной город, вернулся в костюме иностранного франта, надушенным щёголем. Впрочем, именно что в костюме, а верней, в образе: человек это был довольно грубого телосложения, в нём абсолютно не чувствовалось гибкости, зато за версту разило силой и необычайным здоровьем. Высокий, широкоплечий – ветхозаветный исполин* среди своих собратьев. Лицо Дмитрия было отяжелено широкой челюстью и почти квадратным крупным подбородком, но, если судить в целом, это был молодой и очень приятный мужчина с добрыми глазами и улыбчивый сверх меры.
Дмитрий от скуки постучал наконечником трости по латунному уголку чемодана. Вскоре зазвенел колокольчик, вновь щедро повалил дым, и состав на второй линии тронулся с места, а Дмитрий принялся заново перечитывать письмо друга, Грега Фортресса, единственного англичанина, знакомство с которым во время пребывания за границей принесло ему множество приятных часов и новых идей. Вообще, его путешествие в Лондон вышло если не удачным, то невероятно познавательным. Живой ум Дмитрия всегда тяготел к глобальному, к чему не могла не причисляться железно-медная столица Англии, что укрывалась за камнем от дождей и туманов, – эдакое живое существо из металла и крошечных, но множественных человеческих телец. Грег тепло приветствовал своего русского друга и писал, что остановился в небольшой, но уютной гостинице в Москве, что он ждёт Дмитрия в нетерпении и желает скорее познакомить его с некоторыми своими приятелями, которые не могли не заинтересовать его своими познаниями в физике и химии.
К нему приблизился мужик, вполне привычный взгляду здесь, в этих местах, но вполне опрятный, если не считать окладистой бороды.
– Дмитрий Николаевич, насилу узнал вас, батюшка, пройдёмте-с к машине. Долго ждать изволили?
– Долго, Гришка, долго. Но ничего, поехали-ка, милый, домой. Эх, что за воздух!
Великое счастье патриота – видеть, как родной край становится на одну планку с современными мировыми городами. Рязань растёт, отстраивается, становится крупнопромышленным городом, небо которого полно воздушных кораблей, – гордость всей державы, маленькая страна дирижаблей, но ещё невинно-чистая, хрустально звенящая. Ещё растут деревья вокруг домов и вдоль мощённых камнем дорог, небо ещё синее, ещё виднеется оно меж дымовых труб и их густого серого содержимого, что так и валит вверх, рассеиваясь среди облаков. В Москве или Петербурге такого не найти.
– А что, Гриш, – спросил Дмитрий, устраиваясь поудобнее на кожаных сидениях самодвижущегося экипажа, – много нынче рабочих рук?
– Да-с, батюшка, много мужиков работящих на заводы идут.
Гришка дёрнул рычаг, перещёлкнул кнопками на панели, завертел хитрым аппаратом руля. Машина забурлила своей прозрачной кровью в котле, запыхтела клубами пара и с легким толчком тронулась.
Имение Добролюбовых находилось в некотором отдалении от застроенного города, окружённое старыми садами. Дом предков остался практически неперестроенным, Дмитрий знал из писем – мать по-прежнему не выносила нынешних нововведений и едва терпит тёмные силуэты заводов и весь тот смог, что копится над ними, что уж говорить о летающих аппаратах прямо над головой и изменении собственного дома. Софья Павловна Добролюбова была женщиной традиционных убеждений, этакой матроной со смиренным взглядом и молитвословом в руках, что бредит старой Россией и сетует на позабытые традиции истинно христианского народа.
Встали у ворот. Машина забухтела ещё яростнее и с последним протяжным свистом замолкла. Гришка схватил сильными смуглыми руками багаж, а Дмитрий спрыгнул на землю, жадно вдыхая необычный воздух, – хотя нет, скорее, непривычный: в саду зрели яблоки, эти сладкие плоды детства, времени мечтаний и грёз. Молодой человек едва не прослезился, тронутый воспоминаниями, как никогда яркими.
– Брось у крыльца, Гришка, скажи лучше, а где отец?
– Так-с Николай Андреевич в кабинете, да-с. Велели их не беспокоить.
Но Добролюбов-старший вышел к сыну сам, раскрывая объятья, оглядывая его сперва с трогательной отцовской любовью, тут же сменившейся неудовольствием консервативного пожилого человека. Он закачал головой, нахмурил брови. Добролюбовы были фигурами схожи, только Николай Андреевич несколько уступал сыну в росте, и потому, – только потому, – Дмитрий смотрел на своего родителя сверху вниз.