– Да, друг мой.
Следующий день, день, на который Дмитрий Николаевич возлагал большие надежды, был ветреным и пасмурным, ещё более тёмным, чем обычно. Люба опасалась, что пойдёт дождь, она была вынуждена его бояться: протез придётся разбирать и высушивать, чтобы где-то в глубине его сложного механического нутра не проржавели детали. Дмитрий гладко выбрил щеки и подбородок, должное внимание уделил рукам, – это уже вошло в привычку. Люба ещё не одевалась. Она сидела на софе в их общей комнате и проверяла свой новый протез, – он сгибался с трудом, но выглядел изящно и дорого. Очертаниями он более всех походил на очертания ноги, выполненный с соблюдением анатомических подробностей. Девушка ловко сняла пластину в боковой части, деловито поковырялась внутри, обмакнула тряпку в небольшую бутылку с маслом и начала протирать скрытые детали механизма, потом то же самое проделала с частью, которая имитировала колено.
– Люба, он выглядит не очень-то гибким. Тебе будет удобно?
Она не ответила, сосредоточенная, но кивнула. Затем вышла, – вероятно, заменить свой устрашающий костяной протез на эту складную ножку. Дмитрий начал одеваться, перед зеркалом рассматривая на себе вышитый жилет, разглаживая фрак. Уже в прихожей, с перчатками и тростью в руках, он хотел поторопить сестру, но замер, ошарашенный. Его Любонька, его маленькая девочка, выйдя из комнаты, предстала перед ним в новом облике красивой молодой женщины, и это потрясло его, заодно окатив каким-то непостижимым и горьким предчувствием предстоящей разлуки. Рано или поздно, но его милая сестра окажется втянута в водоворот чувств, полюбит кого-то и станет этому человеку женой... Ему не хотелось, чтобы она полюбила. И он тут же устыдил себя за эти мысли, мысли брата о невозможности существования подходящего мужа для Любы. Конечно, он не мог препятствовать будущему. И все же всю дорогу до дома, где должно было состояться собрание, он пребывал в преотвратном настроении, злой на самого себя.
Дом Николая Дмитриевича Брашмана едва ли был новой постройкой, да и стоял он в том небольшом, почти не застроенном районе, где ещё бросались в глаза первые возведенные после недавнего страшного пожара дома, ещё не отличавшиеся яркостью и масштабностью современных жилищ, полных многими удобствами. Но что-то было привлекательное в этом, что-то свежее. Воздух здесь был, казалось, чище, благодаря ли малому потоку машин или зелёным аллеям и уютным скамеечкам. Люба глубоко вздохнула, расслабляясь в этом месте, а Дмитрий приметил машину Воробьёва, который в этот момент как раз помогал своей супруге сойти из автомобиля на землю.
Математик представил Добролюбовых своей жене Ксении Марковне, очень приятной женщине, которая особо обрадовалась их знакомству. За время их разговора у обочин постепенно скопилось множество машин, и Воробьёва повела Любу в дом, Дмитрий же, двинувшийся следом, был остановлен крепкой рукой Бориса Львовича. Это выглядело так, словно тот специально устроил их уединение.
– Что такое, зачем всё это?
– Не тревожьтесь, Дмитрий, подите-ка сюда.
Они прошли к узенькой тропинке, что окружала здание и шла вдоль зелёной ограды, такой непривычной в этом меняющемся городе.
– Прежде, чем мы отправимся туда, – кивнув головой в сторону дома, продолжил Воробьёв, – я хотел бы с вами поговорить. Теперь, когда наша беседа издали вполне походит на бытовую и дружескую, я могу сказать абсолютно твёрдо: вам следует поменьше общаться с этим вашим другом-англичанином.
– Я не собираюсь выслушивать подобные предложения! Вы говорите словами отца, но между мной и Грегом не стоят предубеждения и вражда.
– Я уже говорил, дело не только в двух мужчинах родом из разных стран, дело в куда большем. Сейчас мы все, и вы, мой дорогой, должны меньше говорить, только больше слушать. И ещё больше – изумляться услышанному.
– А мне казалось, сам этот вечер посвящен обмену, а не учению, – Дмитрий попытался пошутить.
– Вам только кажется, – без тени улыбки ответил Воробьёв. Добролюбову вдруг подумалось, что он сердится. – Каждая мысль, идея, гипотеза недалека от своего физического воплощения, эксперимента. Это приводит к неудаче и новым попыткам или прорыву. Это такой закон, молодой человек. Чтобы не стать изгоем, Россия сдерживает свой потенциал, затыкает рты, приглушает светлые головы, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева. Это целая программа, если позволите. И всё из-за этого эгоистичного правления Англии и податливости всей Европы. Мне становится больно, когда я вижу восхищение в ваших глазах, когда вы говорите о Великобритании, вам чудится, что Лондон и Петербург разделяют целое множество технических условий и некая ограниченность последнего исконно славянским прошлым, но вы ошибаетесь: дело в притеснении. И вы должны об этом помнить ежечасно.
Дмитрий словно прирос к каменным блокам дорожки.
– Немцы рискнули приподнять голову, по ней тут же ударили экономической блокадой, но, Дмитрий, на нас ограничения действуют уже давно. То, что постигло Германию, – наказание, как бы это ни называли. Поэтому заслуги русских учёных умалчиваются или засекречиваются... Постойте, что это там, перед воротами?
Добролюбов обернулся, сам заслышав смутный гам. Ему показалось издалека, что в группе кричавших что-то мужчин двое вцепились друг в друга в грубой схватке. Дмитрий услышал приглушённый голос Воробьёва: – Это разве не Иоганн Вернер?.. Здесь?.. – и, не раздумывая больше и минуты, бросился разнимать мужчин. Ещё не утихло смятение в душе, ещё не сложилось общее впечатление о правдивости произнесенных Воробьевым слов, но Дмитрию всегда легче давалось действие, нежели мысли. Он побежал почти необдуманно, чтобы разбавить горький осадок беседы. И остановился, обратился в соляной столб!
В воздухе что-то лопнуло, наполнилось вибрацией, а голова одного из учёных вдруг разорвалась, разбилась, окрасив рядом стоящих ярко-красным. Снова раздался тот же странный звук, и сию же секунду на землю повалилось тело второго мужчины. Ноги Добролюбова ослабели, он чуть было не упал, всё произошло так быстро, так непонятно, так близко от него, шагах в двадцати. Он пересилил ужас и подошёл ближе к кольцу потрясённых математиков и механиков. Из дома Брашмана выскочили иные гости и прислуга, поднялся невероятный шум, в котором Дмитрий едва услышал запыхавшегося Воробьёва.
– Разрывные патроны. Умно, чёрт возьми.
И правда умно, подумалось Добролюбову, – нельзя было сказать точно, наверняка, откуда стреляли. Дмитрий успел заметить про себя, что второй выстрел пришёлся не совсем в голову, – чуть ниже, в шею или плечо, потому что под ногами он ясно видел полукруглый фрагмент черепа и немного чёрных вьющихся волос. Дмитрий не смог удержать в желудке пищу.