– Прошу извинить за моё замечание, сэр, но гулять под дождём опасно, вы можете простудиться. Могу я предложить вашему гостю халат?
Никто будто и не видел никакой погони, не слышал ничего подозрительного, никаких шумов с верхнего пролёта лестниц, ведущих на крыши. Дмитрий вообще сомневался в том, что всё происходящее реально, это более всего походило на страшно запутанный сон. Он принял халат из рук услужливого мужчины. А позже друзья, поднявшись в комнаты Фортресса, безвольно отдались сну. Грег, который сел на край кровати, сложив на груди руки, уснул там же, только завалился тяжело набок. Держался ладонью за терзаемое болью плечо. Конечно, верхом глупости было бы обратиться за помощью к местному медику, тут же бы всплыли вопросы, прояснять которые друзья не желали. Что же до Дмитрия... Он сел в кресло, вытянув длинные ноги, завернувшись в одолженный халат. Он уснул, истерзанный этой ночью, сам не заметив того сладкого мига, когда погрузился в состояние между явью и её осознанием и полумраком загадочных грёз. Но, по правде, не снилось ему ничего, не успело присниться.
Добролюбов вздрогнул. Его пробудил хлопок дверей соседнего номера. Обычно Дмитрий спал крепко, его не трогали звуки на улице или вовсе звуки комнаты, в которой он спал, но в этот раз он резко раскрыл глаза, ощупал себя, увидел друга на кровати, подошёл к окну. Сырость, серость, приглушённые тона. Москва покоилась в пасмурной туманной дымке. Дмитрий выглянул за дверь коридора, в котором беседовали два джентльмена в высоких цилиндрах. Обсуждали будущий, назло всем обстоятельствам назначенный вечер науки и просвещения. Мужчины полагали, что с преступлениями покончено, в газетах опубликовали чудесную новость: задержаны участники убийств и покушений. Добролюбов прикрыл дверь. Снова подошёл к креслу, сел, протёр глаза. Грег спал, что называется, без задних ног, Добролюбову совсем не хотелось нарушать его покой, вместо этого он принялся обдумывать своё положение. Он беспокоился о Любе. Как она там? Дмитрий шумно выдохнул, обругал себя за то, что не снял всю одежду, – влажная, она причиняла ему неудобства. Он распахнул ставший таким же влажным халат и принялся расстёгивать жилет. Вдруг замер. Он вспомнил о записке, которая сейчас лежала в кожаном кармане, напротив сердца. Это самое сердце пропустило пару ударов, будто бы раздулось, забилось чаще. Добролюбов медленно достал лист. Вода не пощадила бумаги, на ней проступали чернильные разводы, и была она вся размякшая и хрупкая. Дмитрий разворачивал лист с превеликой осторожностью.
Он читал черновик отчёта. В нём Стоукер указывал на неоднозначность всех наблюдений, полагая, что английскую разведку водят за нос. Он в несколько грубой манере писал о своих соображениях, приводил доводы в пользу своей теории и обещал при необходимой помощи вывести русских на чистую воду. Дмитрий застыл, только глаза его остались подвижными, разбирали незнакомый почерк и пытались угадать размытые водой слова. Стоукер писал: немецких радикалов поддерживает правительство России, их укрывали и снабжали до недавнего времени, сейчас же выпустили, чтобы замести след своей тайной деятельности. Он писал, что в убийстве Тейлора и прочих виновна русская контрразведка, потому как были агенты, подозревавшие разработку оружия и средств воздушного перемещения, вооруженной техники. И умерли они прежде, чем составить полную картину действительности и оповестить власти Великобритании. Разведчик предупреждал, что Российская империя не станет и дальше подчиняться негласному соглашению о главенстве Англии в мировом сообществе. И приводил список возможных участников тайной русской организации. Руки Дмитрия дрожали. Взгляд его рассеяно скользил по тайному перечню, составленному агентом. Среди фамилий именитых князей и офицеров, дворянских дочерей, которые якобы прошли специальную подготовку для реализации важнейших задач разведки, он видел лишь одно имя: Любовь Николаевна Добролюбова.
«Это невозможно», – мелькнула одна-единственная мысль и тут же угасла. Дмитрий, не понимая, что делает, комкал и рвал неслучившийся отчёт. Молодой человек медленно встал, медленно снял халат, медленно надел свой фрак. Он всё делал медленно: боялся, что с резкими движениями в голову хлынут мысли, которых он не желал. Он смял мелкие обрывки и кусочки, поместил в карманы, вышел из гостиничного номера, спустился вниз, прошёл обычным своим неспешным шагом по крохотному дворику, подошёл к машине. Ему враз стало больно и жарко, и если в любое другое время он решил бы, что нездоров, то теперь не знал, что и думать. Он хотел видеть сестру, свою Любашу с ангельски чистыми глазами.