Добролюбов дёрнул рычаг, машина дрогнула, забурлила, покатилась неспешно по улицам Москвы. А Дмитрий вспоминал слова Воробьёва о некой специальной обучающей программе для дочерей российских дворянских родов, вспоминал Любино тяжёлое и грустное желание исповеди, вспоминал, как она сосредоточенно втирала масло в механизм протеза. Он вспоминал, как ловко и быстро она научилась закреплять все виды конструкций к своей искалеченной ноге. Вспоминал, что в тот проклятый день смерти Тейлора она за всё предоставленное ей время так и не переменила протез. Или переменила? Дмитрий ощущал сухость во рту, чувствовал нездоровое шевеление и боль в животе, в глубине запутанных органов и сосудов. Несмотря на свою нарочитую неторопливость, машина уже подъезжала к экстравагантному зданию с яркими всполохами зелени у входа. Темнело. Дмитрий узнал по часам, что они с Грегом долго спали. Возможно, Грег спит и сейчас, и даже ни о чём не догадывается. Добролюбов понял, что тот ужас, который родился из осознания совершённого ими убийства, и рядом не стоит с тем ужасом, который охватил его теперь. И тем не менее, он же заставлял его подниматься вверх по лестнице. Гулко било по ушам эхо шагов.
Дмитрий вошёл в незапертую квартирку. Любу он не видел, но отчего-то твёрдо знал: она здесь. Добролюбов прошёл в её комнату, сел у продолговатых чемоданов, открыл сперва один, – не тот, затем другой, – с ладной, блестящей холодом ножкой. Услышал неровный шаг: один шажок невесомый и лёгкий, за ним – неестественный стук протеза. Люба подошла и села возле него прямо на пол. Дмитрий взглянул на сестру. Он видел её покрасневшие печальные глаза, её красивое, но совершенно бледное лицо. Он понял, что она догадалась о его знании.
Люба потянулась к протезу в чемодане. Дмитрий не дышал, боялся дрогнуть. Девушка чётко, ставшими привычными движениями отодвигала пластины механической ноги, смещала металлическую стопу, усилиями своих рук превращая её в оружие. Последней деталью, вставшей в своё место, был прицел. Добролюбова поместила эту странную трансформированную винтовку себе на колени, огладила пальцами приклад, спусковую скобу.
– Было страшно, – сказала она, – это было очень страшно, Дмитрий.
Добролюбов не мог пошевелиться, он мог только смотреть на неё, на самое дорогое существо в своей жизни.
– Я лучший стрелок, ты знаешь?.. Это, – она снова огладила винтовку, остановившись на крышке магазинной коробки; её голос был тих и ломок, – создал Князевский. Борис Львович тебе рассказал о его судьбе, я знаю. И он же привёз её мне год назад. До этого я училась стрелять на самых обычных снайперских винтовках, отец очень гордился моими успехами...
Дмитрий вспомнил, что именно отец предложил ему взять с собой Любу. Разумеется, он всё знал. Знал и Воробьёв, близкий друг Добролюбова-старшего.
– Меня никто не принуждал. Они просто рассказали о том, что грозит нашей родине. Позже я открыла в себе достаточное терпение и умение. Приходится же мне терпеть фантомные боли, приходится же мне разбираться в устройствах протезов... О Тейлоре мне рассказывали. Рассказывали и о других, кто потенциально мог знать о наших тайнах. Я, – её голос дрогнул, – решила действовать сама. Было так удобно: вечер, раскрытые окна, люди заперлись в комнатах. Было очень страшно... Только не думай, Дмитрий, что были убиты все английские шпионы, были убиты лишь самые лучшие, самые догадливые. А ещё...
Её голос вдруг оборвался, задрожав.
– Ещё пришлось пожертвовать людьми, которые были способны нас раскрыть. И ими тоже.
Дмитрий ярко представил себе дом Брашмана и драку немца и английского учёного. Люба подняла взгляд заплаканных, но решительных и умных глаз. Дмитрий как сквозь толщу воды слышал шаги многочисленных ног. Люди заходили к ним в квартирку, топая закованными в сталь каблуками. Дмитрий не мог отвести взгляда от лица сестры. Кто-то с силой завел его руки за спину и держал как в тисках.
– ...ваша светлость, нет нужды. Позвольте поговорить с этим молодым человеком, я уверен, мы всё сможем решить, – услышал Дмитрий голос Воробьёва. Тот вежливо обращался к кому-то, кого Добролюбов не видел.
– Ну что же, Дмитрий, здравствуй.
Математик закрыл дверь Любиной комнаты. Теперь Дмитрий видел дюжих молодцов в тёмно-зелёной форме. Двое удерживали его руки, ещё трое стояли у стен. Он узнал одного, он уже видел его лицо, даже не один раз. Почтальон. Тот самый, что доставил письма: одно ему, другое – Любе... с указаниями дальнейших действий.
– Любовь Николаевна, прошу, не переживайте, – Воробьёв поклонился девушке. – Знайте, мы всё уладим. Кроме того, с учётом некоторых обстоятельств, Дмитрия уже можно счесть нашим союзником. Так, Дмитрий Николаевич? Мы уже начали беспокоиться, когда вы так прытко выскочили на крыши, уже думали вмешаться, но вы и сами справились. Вы и этот ваш друг. Не благодарите за нашу небольшую помощь, мы были обязаны помочь вам укрыть следы преступления.
– И что же теперь? – Дмитрий говорил хрипло. Он был уничтожен, обессилен, побеждён. Его вовсе не было нужды держать, он не был способен хоть как-то сопротивляться. Он не мог сопротивляться Любе, только не ей, смотревшей на него с таким сожалением.
– Не бойтесь, молодой человек, не бойтесь. Всё будет хорошо. Мы уже достаточно поработали, остался лишь один, особо ретивый. Его смерть пока будет последней. Но она необходима для спокойного сна многих и многих тысяч людей. Вас подержат пока в заключении, но не как преступника, а как... потенциального друга. Вы не будете ни в чём нуждаться, мы же будем уверены, что ваш шок и ваши... принципы не сослужат нам дурную службу.
– Грег... – прошептал Дмитрий. Люба взглянула на Бориса Львовича, чуть нахмурила светлые брови. Воробьёв кивнул.
– И тут вам не о чем беспокоиться. Я наглядно убедился в моральных качествах вашего товарища. Его никто не посмеет задержать, обвинить в чём-то или причинить вред. Более того, он нам необходим: с него все обвинения сняты, он ещё вхож в учёное сообщество, и он же станет спутником вашей милой сестры на предстоящем собрании, которое станет последним для нашей угрозы. Что вы, кстати, скажете ему, Любовь Николаевна, об отсутствии его друга и вашего брата?
– Я скажу, что Дмитрий заболел, заболел тяжело. Что он сейчас пребывает в успокоении в руках заботливых друзей. Он мне поверит.
Да, Грег поверит. Он околдован, пленён, он и мысли не допустит о виновности Любы.
Девушка отложила протез-винтовку на пол и приподнялась. Её мягкие холодные руки коснулись лица Дмитрия, унимая жар, а розовые губы прижались к его лбу.
– Мой добрый брат, это не будет ложью. Ты простужен, ты сам это ощущаешь, и ты в руках друзей, тебе нечего бояться, ибо друзья эти могущественны. Их много, Дмитрий, и мы среди них. – Она снова поцеловала его лоб и прошептала: – Я взяла на душу грех, непростительный грех, но я готова к испытаниям и страданиям. Я не прошу тебя о прощении, но я верю, что вскоре ты меня поймёшь. Поймёшь, что в этом мире нельзя просто оставаться в стороне, мир принуждает нас действовать.
Молодец в форме со знакомым лицом почтальона подал ей руку, когда она, отстранившись, хотела подняться.
– Господин Фортресс был очень добр к нам, я позабочусь о том, чтобы он ни о чём не узнал, чтобы он сохранил душевный покой. Я не прощаюсь, брат мой, мы скоро увидимся, но дома. Там нас уже ждут матушка и отец.
Её аккуратная головка с распущенными золотыми волосами, приподнятая на тонкой шее, её прямая спина с мягким силуэтом плеч и рук вызывали почти навязчивое чувство восхищения.
– Я горжусь вами не меньше, чем ваш отец, Любовь Николаевна. Вы очень рассудительны и мудры. Нам нужно немедля заняться вашим туалетом. Моя жена поможет вам блистать на новом вечере, – говорил также восхищённый Воробьёв.
Винтовку бережно поднял юноша с синими нашивками на плечах. Глаза Дмитрия слезились. Он видел, как скрываются в маленькой гостиной квартиры Люба, Воробьёв и небольшая свита из троих солдатиков.
– И всё же, Любовь Николаевна, должен признать, что в вас таится огромная отвага. Признаюсь, я не ожидал такого, – услышал он доносившийся из комнаты голос Воробьева.
– Я тоже. Но течение времени меняет нас сильнее, чем может показаться.