– Я понимаю, мой друг, ты не хочешь что-то рассказывать мне. Я не могу заставлять тебя, но ты хотя бы мог не делать вид, что тебе совсем ничего не известно. Я очень обеспокоен, и беспокойство моё напрямую связано с тобой, – он сжал крупной сильной рукой плечо Фортресса, – ты будешь жить в том месте, в месте, где произошло убийство.
– Ты добрый человек, Дмитрий, – вдруг торжественно начал Грег, – и я верю тебе так же, как и самому себе. Но с нами была твоя младшая сестра, как же она была напугана!.. При ней я не мог позволить себе говорить, теперь же тебе откроюсь. То, что я скажу тебе... – он понизил голос и склонил голову – ...Мои соотечественники негласно договорились не обсуждать это между собой за пределами Англии. Да и там – исключительно шёпотом. Слушай!
Они прогуливались вдоль пустынной улицы, не отходя далеко от машины. Грег рассказывал о недовольстве лондонской интеллигенции текущей внешней политикой. По всему выходило, что Великобритания ревниво охраняет путь лидерства и технического превосходства, потому и боится Германии, вдруг сделавшей резкий скачок в развитии промышленности, в разработке оружия и усовершенствовании кораблей. И выглядят обрушившиеся на неё запреты как ущемление, вмешательство в жизнь другого государства, суверенного и уважаемого. В гостинице англичан допрашивали не только русские полицейские, ещё большее внимание иностранцам уделяли высокопоставленные господа из посольства, потому как предполагали спланированную месть соотечественников убитого: Тейлор был резок в своих высказываниях и горячо поддерживал политику правительства, а приезжие учёные в своём большинстве выступали против подобных действий. Им претила мысль о тирании Великобритании над всем миром. Но, как бы то ни было, разве это повод для убийства?
– Разве так, такими вот методами, можно чего-нибудь добиться? – Фортресс говорил взволнованно, и с каждым его словом Дмитрий мрачнел всё больше.
– Будь бдителен, Грег, – прощаясь, сказал он.
– Буду, мой добрый русский друг!
И только со скрипом колёс и с целым облаком пара, вдруг вырвавшимся из машинных труб, он воскликнул.
– Позаботься о юной мисс, не допусти, чтобы она боялась ещё больше!
И уехал. Дмитрий собрал все пакеты в одну руку и открыл парадные двери. Поднимаясь в их временную московскую квартирку, он всё размышлял об услышанном. Он, хоть и был в Лондоне, в Брайтоне, в Бристоле, в Бирмингеме, никогда и краем уха не слышал о целом движении недовольных британцев, способных даже поднять бунт. Вообще, вся Англия казалась ему отлаженным, хорошо смазанным механизмом. Вот он, взгляд человека извне, что едва ли узрел суть! Добролюбов зашёл и хорошо запер дверь. В квартирке было темно, горело всего несколько свечей в прихожей и виднелся слабый свет из Любушкиной комнаты. Дмитрий тихо заглянул к сестре.
Перед зажжённой свечой на столике у плотно закрытого окна Люба поставила маленькую иконку, что дала ей в дорогу мать. Сама Добролюбова стояла на коленях перед образом Спасителя, нервно комкая в руках подол домашнего халата.
– Любушка... Люба, – позвал он её тихо. Она вздрогнула, резко обернулась, – Поди сюда.
Люба послушно поднялась и направилась к Дмитрию. Он видел, как иной раз при движениях ткань ясно обрисовывала очертания самого лёгкого протеза, самого малоподвижного и наименее прочного, но с удобным, хоть и обширным, креплением к бедру и даже к поясу. Страшное зрелище: там, где должна виднеться девичья ножка, проглядывала тонкая ось, напоминавшая оголённую кость, без жил, без мышц. Брат обнял Любу, совсем маленькую рядом с его исполинской фигурой, провёл ладонью по распущенным золотым волосам.