Мадлен надрезает длинными зазубренными ножницами кожу у меня на груди. От касания этих крошечных зубчиков мне слегка щекотно. Затем она вставляет внутрь, под ребра, деревянные ходики и начинает соединять шестеренки с моими сердечными сосудами. Это очень тонкая работа, здесь важно ничего не попортить. Для сшивания она использует тонюсенькую, но прочную стальную нить, делает дюжину микроскопических стежков. Время от времени сердце начинает биться, хотя кровь наполняет артерии еще очень слабо.
— До чего ж он бледненький! — шепчет она.
Но вот наступил момент истины. Ровно в полночь Докторша Мадлен завела часы. И… ничего не произошло. Видимо, этот часовой механизм слишком слаб, чтобы заставить мое сердце биться. А ведь оно не работает уже довольно долго — катастрофически долго. У меня кружится голова, я чувствую дурноту, как в кошмарном сне. Докторша легонько нажимает на зубчатые колесики, стараясь привести их в движение. Тик-так, — щелкают часы. Бум-бум, — отвечает сердце, и его артерии пульсируют, наливаясь кровью. Мало-помалу тиканье учащается, а с ним и биение сердца. Тик-так. Бум-бум. Тик-тик-так. Бум-бум-бум. Теперь мое сердце бьется в почти нормальном ритме. Докторша Мадлен осторожно снимает пальцы с шестеренок. Часы тут же замедляют ход. Она вновь запускает руку в механизм, но стоит ей отнять ее, как сердечный ритм слабеет. Впечатление такое, словно она исследует бомбу, спрашивая себя, в какой момент та взорвется.
Тик-так. Бум-бум. Тик-так. Бум-бум.
Первые утренние лучи играют бликами на снегу и просачиваются внутрь дома сквозь ставни. Докторша Мадлен совсем выбилась из сил. А я крепко заснул… хотя, может, и вовсе умер, потому что сердце мое слишком долго бездействовало.
Но вдруг кукушка у меня в груди подает голос, да так громко, что я кашляю с перепугу, широко открываю глаза и вижу перед собой Докторшу Мадлен с победно вскинутыми руками, как будто она забила пенальти в финале чемпионата мира.
Затем она принимается зашивать мне кожу на груди — умело и артистично, как опытный портной; кожа от разреза не то чтобы пострадала, но увяла, сморщилась, точно у Чарльза Бронсона. Первоклассная работа! Теперь мой циферблат защищает плотная повязка.
Отныне каждое утро придется заводить мое сердце ключиком. Иначе мне грозит опасность уснуть навсегда.
Моя мать говорит, что я похож на снежный комочек с торчащими наружу стрелками. На это Мадлен отвечает: вот и хорошо, если налетит буран, его легче будет найти.
В полдень Докторша выпускает молодую женщину из дома, улыбаясь своей всегдашней доброй улыбкой, не гаснущей даже в самых страшных бедствиях. Моя мать опасливо переступает через порог. У нее дрожат губы.
И вот она уходит вдаль осторожной поступью печальной старушки с фигуркой подростка.
Уходит, растворяясь в тумане, — хрупкий призрак, прозрачный, как фарфор. С того странного и чудесного дня я больше никогда не видел свою мать.
2
Каждый день Мадлен принимает у себя больных. Ее пациенты слишком бедны, чтобы обращаться за помощью к «ученому» врачу, поэтому, сломав себе что-нибудь, в конце концов неизбежно оказываются здесь. И что бы ей ни приходилось делать — просто регулировать механику или производить капитальный ремонт сердца, подробно беседуя с его владельцем, — она обожает эту работу. Мне, с моими ходиками внутри, приятно чувствовать себя совершенно здоровым, слушая жалобы очередного бедолаги на то, что у него «хребет заржавел».
— Ничего странного, это ведь железо, ему и положено ржаветь!
— Да, но стоит мне поднять руку, как он прямо скрежещет!
— А я вам давно предписала завести зонтик. Конечно, в аптеке его не сыщешь, я знаю. Ладно, сейчас одолжу вам свой, но вы уж постарайтесь раздобыть себе другой к следующему разу.
А еще я наблюдаю за чередой молодых и нарядных супружеских пар, которые поднимаются на холм, чтобы усыновить младенца, поскольку не могут иметь собственных детей. Эти визиты напоминают осмотр квартиры — Мадлен вовсю нахваливает того или иного ребенка: он, мол, и не плачет никогда, и ест аккуратно, и на горшок уже просится.