"Вы едва почувствовали на плечах эполеты, довольно часто в письмах своих упоминали два слова - наследство и свои долги; я молчал, относя это к фантазии юношеской, твердо зная, что опыт, лета, поверка отношений общественных и частных лучше Вам истолкуют, но теперь хочу упоминуть, что первое слишлом миниатюрно ... - пишет Карепин (48).
"Вам угодно было сказать несколько острых вещей насчет миниатюрности моего наследства, - отвечает оскорбленный Достоевский. - Но бедность не порок. Что Бог послал. Положим, что вас благословил Господь. Меня нет. Но хоть и малым, а мне все-таки хочется помочь себе по возможности, не повредя другим по возможности. Разве мои требования так огромны. Что же касается слова наследства, то отчего же не назвать вещь ее именем" (49).
"Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на это обстоятельство везде смотрят с уважением. Бедняку дают щелчка... Меня мучили долги, с которыми я три года не могу расплатиться. Меня мучила безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно с целью уплаты долгов известным образом - разделом имения (по справедливому замечанию вашему, весьма и даже донельзя весьма миниатюрного, но для известных целей годящегося)" (50).
Впоследствии концепция "назвать вещь ее именем", расширенная до включения в нее различных случаев пренебрежения его нуждами, служила для Достоевского важным критерием оценки человека.
"Но какова же сестра Саша? - писал он брату Михаилу из Семипалатинска. - За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница?" (51).
Поправка к мифу о бедности, внесенная П.А. Карепиным, имела и другой, не менее существенный аспект. Если опекунство доктора Достоевского проходило под знаком "сочинительства", то П.А. Карепин, не причастный к творчеству и не испытывавшего перед сочинителями никакого пиитета, вероятно, принимался Достоевским в качестве самозванца.
"Вам ли оставаться при софизмах портических, в отвлеченной неге и лени Шекспировских мечтаний? На что они, что в них вещественного, кроме распаленного, раздутого, распухшего - преувеличенного, но пузырного образа?.. - писал Карепин.
"Если вы считаете пошлым и низким трактовать со мною о чем бы то ни было,.. то все-таки вам не следовало бы так наивно выразить свое превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые приличны только отцу, и шекспировским мыльным пузырем. Странно: за что так больно досталось от вас Шекспиру. Бедный Шекспир!" - отвечал ему оскорбленный Достоевский (52).
Затронув тему нищеты как двойной конфликт богатого с бедным и делового человека с мечтателем, Карепин, хотя и подарил будущему автору, как нам придется убедиться, сюжет для нескольких сочинений, оказался первым в списке врагов на жизнь. И сколь бы велики ни были убеждения близких в том, что "ежели б он видел и знал Петра Андреевича, то не утерпел бы и полюбил бы его всей душой, потому что этого человека не любить нельзя", Достоевский оставался непреклонен в своей враждебности. Но и Карепин, вероятно, отвечал Достоевскому тем же чувством с той только разницей, что выражал его в более сдержанных тонах.
"Жаль, что не упоминаешь о брате Федоре; он, вероятно, поэтизирует, делает Карепин собственноручную приписку в письме жены к Андрею Достоевскому в марте 1849 года, то есть за месяц до ареста писателя. - Если и увлекся он в область мечтательную, в вихрь ласкательств, авторских и артистических, наступит, несомненно, время, что права крови заговорят, и он сам удивится: почему чуждается близких" (53) .
"... Мы не знаем подробностей, но скорбим бесконечно о жалкой участи брата Федора, - делает новую приписку Карепин, уже в письме к тому же корреспонденту от 5 января 1850 года, то есть вдогонку отправленному на каторгу Достоевскому. - Конечно, ты чужд также подобных сведенией, да и старайся, чтобы ни одним словом, ни же помышлением тебя не коснулось, а скорбеть неизбежно ... Да будет упование на милость Создателя и Начальства неизменным, и ему и всем нам в отраду несчастному" (54).
В преломленном виде конфликт с П.А. Карепиным нашел воплощение в первом сочинении Достоевского, "Бедные люди", работа над которыми велась чуть ли не параллельно с их перепиской. Вероятно, сочтя недостаточным отпор, данный опекуну в эпистолярной и частной форме, Достоевский вводит Карепина в собственную повесть, отведя ему "гнусную" роль помещика Быкова, то есть старого волокиты, которому предстояло сначала обесчестить, а потом жениться на безответной и бедной девушке "Вареньке". И если в подтексте реальной переписки Достоевского с Карепиным тема бедности трактуется как высокомерие богатого к бедному, то в подтексте "Бедных людей" оно приобретает смысл соблазнение богатым бедной. Углубление роли, навязанной Достоевским Карепину в "Бедных людях", осуществляется за счет переведения ее в эротическую сферу, ставшую мерой проявления власти. Скорее всего, в замысел сочинителя входило объявить реальному П.А. Карепину, предложившему реальной сестре Достоевского, Варе, контракт, замешенный на высокомерном презрении к бедности, о недействительности их брака. Карепинская роль узурпатора родительского наследства и оскорбителя чести автора "Бедных людей" соответствует его роли соблазнителя собственной жены. Навязчивая идея Макара Девушкина расстроить брак Вареньки с помещиком Быковым ретроспективно повторяет мечту реального Достоевского освободить сестру от брака с опекуном. Припомним, что Карепин был на 26 лет старше В.М. Достоевской.
Хотя Карепину довелось впоследствии удовлетворить запрос Достоевского, выделив ему из собственных средств 1.000 рублей серебром, в сознании сочинителя он оставался оскорбителем, не способным возвыситься над ролью помещика Быкова, данной ему в первом романе. Причем, если в "Бедных людях" о соблазнителе Быкове (Карепине) есть лишь беглое упоминание по контрасту с сочинителем Девушкиным, в "Белых ночах" эротическая тема является центральной. Прямого упоминания роли Карепина в повести нет. Однако его легко вывести из контекста. Рассказчик именует себя "мечтателем", не иначе как позаимствовав свой титул из контекста "шекспировских мечтаний", подмеченных реальным Карепиным у реального Достоевского. Заметим, что даже поправка титула, сделанная с учетом подмены карепинской установки на авторскую, возвращает читателя к мифу о богатом бедном.
"Мечтатель", сообщает рассказчик, - "богат своею особенною жизнью", селится он большей частью в каком-нибудь неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет к своему углу, как улитка ...".
И если под "мечтателем" рассказчик имеет в виду автора, прошедшего опыт карепинского опекунства, под его собеседницей, названной сестрой, он может подразумевать собственную сестру, соблазненную Карепиным. Их родственность проигрывается на разных уровнях.
"Постойте, я догадываюсь: у вас верно есть бабушка, как и у меня. Она слепая и вот уже целую жизнь меня никуда не пускает, так что я почти разучилась совсем говорить. А когда я нашалила тому назад года два, так она ... взяла, призвала меня, да и пришпилила булавкой мое платье к своему".
Заметим, что мера наказания "пришпилила булавкой" вполне соответствует ритуальному наказанию, совершаемому, по свидетельству дочери писателя, отцом Достоевского.
"... Мой дед никогда не отпускал своих красивых дочерей одних и сопровождал их в те немногие разы, когда они наносили визит к сельским соседям.
Усердная бдительность отца задевала моих деликатных тетушек. С ужасом вспоминали они потом, как отец по вечерам заглядывал под кровати, проверяя, не спрятались ли там их любовники" - вспоминает дочь Достоевского (55).