- Всему виной старость, Зивер... Когда-то я носил форму гимназиста. Пояс с медной бляхой. Разве тогда я заводил речи о смерти?
- Но и тогда тебя нельзя было оторвать от книги, Мелик.
- Разве я был тебе. недостаточно предан, Зивер... Разве можно было оторвать меня от тебя? Но теперь уже резко дует ветер старости.
- "Ветер Старости"! - повторила Дильгуше. Она старалась казаться веселой. - Папа определенно хочет стать поэтом...
Профессор не позволил себя сбить.
- Девочка, как бы мы ни старались забыть этот не преложный закон смерти, он неизменим. Зивер-ханум обидела меня. Я никогда ни в Шувелянах, ни в каком-либо другом месте не вздрагивал от шума и шороха кустарника. Напротив, я шел туда, откуда доносился этот шорох.
- Если не пугался, то зачем ходил, Мелик? - возразила жена.
- За виноградники я боялся, Зивер, за виноградные лозы. Хотел сберечь плоды труда своих рук. Если человек долгие дни, босой, неутомимо трудится на горячем песке, взращивая лозы, он не может спокойно спать, когда в саду раздается шорох.
Мехман взглянул на старинные стенные часы и стал прощаться.
- Я совсем заговорил тебя? - спросил профессор. - Но разве можно быть без спора, без обмена мнениями. Мысль человека неутомима, она рождает тысячи вопросов.
- Да, ваши слова мудры и поучительны... - ответил Мехман. Он видел, как слаб профессор, и хотел поскорее уйти, чтобы дать больному отдохнуть. Но в глазах у того снова вспыхнули веселые искорки.
- Нет уж, не до такой степени... Нельзя принимать мои слова за абсолютную истину, за догму...
- Я пойду, профессор, уже поздно...
- Но папа так рад вам, - вмешалась Дильгуше, - Не уходите...
- Мама вернется с работы, будет меня ждать, - стал объяснять Мехман, словно извиняясь. - Мне пора.
Он с уважением пожал руку учителю. Дильгуше накинула на плечи платок и проводила его до ворот.
- Заходите почаще, пока вы здесь, - сказала Дильгуше, слегка покраснев. - Папа все эти годы так много говорил нам о вас, что...
- Я приду обязательно... Конечно, я приду...
Он вышел уже ив ворот, когда из темной глубины двора снова долетел до него голос:
- Мы будем ждать вас, Мехман.
35
Всю дорогу Мехману вспоминалось внимательное, ласковое обхождение Дильгуше. Он невольно ставил ее рядом с Зулейхой, сравнивал. И все яснее становилось ему, что Дильгуше стоит выше. Какой привлекательной и достойной уважения выглядела эта девушка-инженер с открытым добрым взглядом и славным лицом. "Интересно, любит ли Дильгуше кого-нибудь?.. С кем она намерена соединить свою жизнь?" Мехман представлял себе, каким счастливым будет тот, кто свяжет свою судьбу с нею. "Да любовь и счастье.... Женитьба... Как сложно, оказывается, создать настоящую семью!" Так думал Мехман, пробиваясь сквозь тесную веселую толпу, наводнявшую улицу. Он с отвращением вспомнил Шехла-ханум, такую искусственную, неискреннюю, хитрую, все это представление, которое они с Зулейхой затеяли из-за золотых часов. Ну Шехла-ханум - это еще понятно, но почему и Зулейха, его Зулейха, тоже смотрела с жадностью на эти злосчастные часы, чего-то не договаривала... Мехман ничего не подозревал - не было оснований, но интуитивно чувствовал, что за этой историей с часами кроется какая-то ложь.
И он не мог думать ни о чем другом. Как будто выползла из-за камней ядовитая змея и с шипением стала поднимать все выше свою маленькую желтую голову. Все ближе, ближе жало. Миг - и укусит. Некуда спрятаться, некуда убежать.
Да, Мехман искал искренности, правдивости в людях, а Шехла-ханум была олицетворением притворства. Какое-то тяжелое сомнение непрестанно, неотступно беспокоило его, точило сердце... Как говорил сегодня профессор Меликзаде, слушая рассказ об убийстве Балыш, внутренние противоречия возникали в семье, сталкивалось старое и новое. Так и у них с Зулейхой. Да, Зулейха стройна, красива, черные волосы ее вьются, а если она смеется, сверкает ряд чудесных белоснежных зубов. Ее большие карие глаза пылают страстью, когда она целует, шепчет ласковые слова. Мехман не может остаться равнодушным, холодным., когда жена кладет ему на плечо руку или треплет волосы. Любит ли он свою Зулейху? Да, любит. Но почему она так беспрекословно повинуется матери, почему во всем согласна с ней? Стоит ему вспомнить об этом, как все в нем содрогается и возмущается. Какое бедствие принесет их семье эта покорность Зулейхи своей матери!..
Обуреваемый тяжелыми мыслями, Мехман вышел на сравнительно безлюдную улицу, свернул в переулок, подошел к дому и открыл знакомую дверь. Щелкнул выключатель. Свет небольшой электрической лампочки озарил родной очаг.
Мехман снова сидел за столиком, за которым сиживал школьником, а позднее студентом. Как много узнал он за этим столом, как далеко, в какие далекие страны уносила его фантазия, когда он готовил уроки...
Но мысли о Зулейхе не оставляли его. Он начал перелистывать книгу, подаренную ему профессором, но не мог усидеть на месте и долго прохаживался в раздумье по комнате. Наконец пришла Хатун. Лицо ее вспыхнуло от радости. Какая мать не забудет об усталости, увидев родное дитя, с которым так давно рассталась?..
Хатун как будто ожила. Бодро и охотно хлопотала она по хозяйству, подогревала обед, приготовленный с утра.
Мехман смотрел на натруженные руки и согнутую спину матери и с каждой секундой чувствовал себя все более виноватым перед ней.
Как могло получиться, что он разлучился с ней, позволил ей уехать? Хатун уехала, а вместо нее появилась важная Шехла-ханум.
Голос матери вывел его из задумчивости:
- Садись к столу, сынок...
Он подошел к рукомойнику, вымыл руки.
Хатун села напротив сына, но не дотрагивалась до еды. С любовью смотрела она, как Мехман ест суп. Мрачные складки на его лбу разгладились.
- А ты, мама? - Он вдруг заметил, что мать даже не дотронулась до ложки. - Замечательный суп... Никто не умеет так готовить, как ты...
"Даже та, городская?" - как будто взглядом спросила мать. Но тотчас же опустила голову.
- Ты кушай, сынок, кушай, пока не остыло. Мне что-то не хочется.
Хатун налила из погнутого жестяного чайника, гревшегося на керосинке, горячего чаю. Мехман пошутил:
- Мама, когда хозяйка дома не ест, у гостя кусок застревает в горле...
- Ты ведь не гость, сынок. Пей...
Мехман не нашелся, что ответить. Он наслаждался покоем, уютом, тишиной. Родные стены, родной дом!..
Хатун не сводила глаз с возмужалого лица сына. Какой он красивый! Но почему он так задумчив, чем встревожен? Болеет душой о чем-нибудь? Скучает о молодой жене? А может, просто устал с дороги?
В голосе Хатун звучала тоска. Аллах ведает, когда еще ей удастся увидеть сына, когда еще он сядет с ней за один стол. Птенец оперился и вылетел из гнезда.
Она согрела воду, вымыла ему голову, причесала, завязала волосы белым платком. Мехман, как маленький, покорно подчинялся. Она достала из его чемодана чистую сорочку, заштопала дырочку в носке, неодобрительно покачав головой. Наконец Хатун постелила сыну на кровати покойного Мурад киши. Мехман разделся, лег. Хатун потушила свет и тоже легла. Но оба они не спали И мать, и сын думали о своем, но мысли их вернулись к минувшим дням. Мехман вспомнил годы юности. В этом доме, в этой комнате мечтал он о будущем, выбирал профессию. На эту кровать он взбирался, когда был совсем маленьким, и она казалась ему такой высокой, такой широкой. А когда он болел, мать клала ему на лоб свою руку... Она покупала ему халву, леденцы, орехи. "Отчего детство бывает так сладко?.. Отчего только в детстве человек согревается дыханием матери? Потом приходят заботы, вытесняют из памяти мать... Это несправедливо..."
А Хатун вспоминала, как Мехман ползал по полу, а потом, шатаясь, сделал первый шаг по комнате, как он впервые пролепетал слово "мама". Он обнимал ее колени и слушал сказки. С какими большими надеждами она растила сына, мечтала о светлом его будущем.