Понадобилась казарма.
Синап отдал приказ, и в Ала-киое казарма была построена.
А он?.. В конце концов он подумал и о себе.
Он жил в чужом доме, у чужих людей. Когда сходились обсудить дела или повеселиться, в доме становилось тесно.
— Надо нам, братья ахряне, построить высокий конак[17], выбелить его известкой, чтобы его видно было далеко. Вот, как увидят его издали, каждый и скажет: «И мы люди!»
Синап знал, что таинственность — тоже сила и что он, запершись в высоком белом конаке, будет иметь больше власти и тем вернее сможет защитить свободу своей Чечи.
Он кликнул клич по селам — собираться добрым мастерам: ему нужен высокий конак, чтобы оберегать народ от напастей. Конак строился быстро. Сотни коней и мулов подвозили камни, плиты, бревна, и к тому времени, когда на Машергидике выпал первый снег, конак был готов. Синап переселился в него, обзавелся хозяйством и окружил себя стражей.
Из конака видны были холмы, леса и высокие кряжи неприступной Чечи, скалы и узкие горные тропинки, ведшие вниз, туда, в царство насилия, произвола и бесправия.
Он отправил верных людей в Хюлбе за боеприпасами: нужно было оградить себя от всяких неожиданностей. Разве он знает, что готовят ему вельможные разбойники? В их глазах он был негодяй, расхититель чужого добра, враг монархии, которую они защищали всеми силами и средствами.
В любой день на Соуджак может нагрянуть отряд султанских войск — его нужно встретить достойно, чтобы в другой раз сатрапы паши и носа не смели сунуть в Чечь!
Дальше виднелись низенькие, как в землю врытые, деревенские хижины, полные несчастного, голодного и оборванного люда, погибающего от лишений и болезней. Правда, он доставил им хлеб, но решает ли это вопрос? Зло следовало лечить в корне, а для этого требовалось много сил, воли, терпения. Размышляя об этом, Синап снимал свою тонкую шелковую чалму и утирал пот с лица, но тень быстро слетала с чела, в сердце вскипала ярость, плечи расправлялись, взгляд светлел.
Когда он объезжал села и дороги, женщины кричали ему через плетень:
— Славный у тебя конак, атаман, только вот хозяйки нет, а то чем бы не жизнь!
Синап хмурил брови, не отвечал.
Что он мог ответить? Он сам об этом раздумывал, да и не раз. Дочка Метексы выросла; он давно не видал ее. И какое дело этому бабью, есть у него хозяйка или нет? Метекса — суровый, богатый гяур, он в услужении у аги. Добром он дочь не отдаст, да еще Синапу, лютейшему врагу султана!
Иногда на вопрос какой-нибудь высохшей старушки, когда он себе отыщет пригожую хозяйку, он, улыбаясь, охотно отвечал:
— И это будет, бабушка, быть бы только живу и здорову.
— Так, так, сынок, коли жив да здоров, все наладится!
Он объезжал со своей дружиной Чечь, собирал людей и говорил им о бедствиях народа и о его силе; без народа султан ничто, а когда народ слаб и немощен, — слуги падишаха дерут с него по две шкуры...
— Верно, Синап, ты больше видел, больше знаешь!
Его слушали, ему верили.
Он принял начальствование по праву и по обязанности, признанный всеми. Ведь он первый дерзнул выступить против власти и добился своего.
Он сознавал и опасность, но верил, что пока у него есть сила, она защитит его. Сила же его заключалась в народе, который он спас от голодной смерти и который окружал его со всех сторон, как бы ограждая от всякого зла.
Он радовался, что и другие идут по его пути и что скоро весь округ запестреет мятежными знаменами: под его знаменем находилась славная Чечь, под знаменем Дертли Мехмеда — Доспатский район, под знаменем Топал Салиха — Дьовленский, под знаменем Аджи-аги — Аху-челебейский. Эминджик, друг Синапа, предводительствовал поднявшимися турками.
Как правоверные ходят в Мекку для общения с пророком, так мятежники других отрядов ходили в Машергидик на совещания с Синапом. Синап указывал им, куда ударить, давал подробные наставления и требовал, чтобы они исполнялись.
В Кестенджике в день успения собрался хоровод. В первый раз за столь долгое время! Молодые гяурки пели уныло, протяжно — таковы их песни, песни рабства и нищеты. Но в глазах блестела надежда, на щеках играл румянец.
На гумнах слышался шум. Собирались на посиделки — лущить кукурузу и бобы.
На майданах резвились дети, они бегали наперегонки, играли.
Сама земля — и та как будто ожила. Осень затянулась, деревья зеленели, луга ждали второго укоса. Небо уходило ввысь, синее и прозрачное, и, улыбаясь, обнимало широкие плечи холмов.