В 1948 году общественность Болгарии широко отмечала шестидесятилетие со дня рождения и сорокапятилетие с начала литературной деятельности своего выдающегося писателя. Г. Димитров от имени правительства Болгарии тепло приветствовал юбиляра и пожелал ему новых успехов в его литературной, культурной и общественной деятельности, направленной на построение социализма.
А. Собкович
Глава первая
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
1
Молодой Синап пересек глухие и безлюдные села на пути к Машергидику; его сердце было полно тревоги и гнева.
Одетый в белый кафтан, он гнал коня по опустевшим дорогам, в надежде встретить знакомых и расспросить о родных.
Встречные проходили мимо, не останавливая его и не спрашивая, кто он такой, откуда едет и кого ищет.
Маленькая мельница Мустафы, приютившаяся в тени высокого ореха, безмолвствовала. Синап тронул коня и повернул в ту сторону, чтобы повидать старого знакомца. Столько лет прошло, — кто знает, что с ним теперь... Сюда, бывало, Мехмед приходил с товарищами бить орлов на высоких утесах и купаться в горном ручье.
Дверь была заперта. Он заглянул в окошко — ни души. Жернова не пели своей привычной песни, они молчали, точно могильные камни. Синап зашел за мельницу и крикнул — голос его несколько раз отозвался эхом в окрестных скалах:
— Эй, мельник, где ты?
— Тут я, тут! — отозвался старый Мустафа.
Постукивая по жернову и бормоча что-то про себя, он поднял сухие, угасшие глаза на Синапа.
— Кто будет твоя милость? — промолвил старик, перестав стучать, и в подобии улыбки показал желтые зубы.
— Почему заперта мельница? — спросил Синап.
— Как же не запирать ее, сынок: ни души живой не видно. Плохо, плохо народу!
— Так я и думал, — сказал Синап как бы про себя, подергивая черный обвислый ус. — Ну-ка, ну-ка... узнаешь?
Старик вперил в него тусклый взгляд:
— Дай всмотрюсь...
Синап повернулся и пошел к коню.
— Не к чему! — буркнул он, досадуя на свои дурные предчувствия.
Леса зеленели, поздняя весна ползла по горным склонам к высоким заснеженным вершинам. Внизу пенилась река, порхали горлинки.
Навстречу показалась двуколка, в которую были запряжены две тощие коровы. Впереди шла женщина в белом платке. Синап дал ей дорогу, разминулся с нею, но, подумав, повернул коня и окликнул:
— Молодка!
Женщина остановила телегу. Синап спросил:
— Что везешь?
На него уставилась пара воспаленных глаз. В тот же миг глаза эти увлажнились, по щекам потекли слезы. Женщина откинула рогожу, Синап вздрогнул: вытянувшись, в неглубоком ящике лежали два маленьких ребенка, чуть не друг на друге.
— Вот их везу... на кладбище, — простонала мать, утираясь концами платка.
— От чего померли? — спросил потрясенный Синап.
— От чего... С голоду!.. Один... а другой хворал...
Синап пошарил в складках своего кушака и протянул женщине золотой.
— Вот, возьми, — сказал он. — Тебе пригодится.
Женщина взяла золотой и, глядя то на монету, то на Синапа, чуть слышно, неуверенным голосом проговорила:
— Деньги... Живи на радость своей матери, сынок! Только к чему они, эти деньги? Хлеба нету, хлеба!.. Все как есть пропадаем.
«Ай-ай, до чего дошло... От бесхлебья мрут люди...» — думал Синап; он спешил. Пришпоривая коня, он гладил его по гриве, словно делился с ним мыслями.
— Хороз, Хороз!.. — сказал он. — Плохие времена настали, Хороз...
Конь прядал ушами от многоголосого шума реки, горного эха, свиста весеннего ветра, шороха высокой травы, путавшейся у него в ногах.
Образы двух малюток в тесном гробике не выходили у Синапа из головы. Ему чудилось, что из каждого дома на него уставилось желтое лицо с ввалившимися глазами. С какой радостью, с каким весельем сердцем ехал он в эти места, где вырос! И вот на каждом шагу его встречает смерть! Он дрожал всем телом, терзаемый бессильным гневом и скорбью.
— Хороз, Хороз... что же делать?
Глубоко, полной грудью, вздохнув, он остановил коня и стал вглядываться в тонкую мглу над Машергидиком.