Ночь была на исходе; Синап решил, что нужно поскорей разделаться с упрямым противником и догнать другие четы ахрян.
Вдруг в черном мраке вспыхнули беевы палаты — белые, притаившиеся среди высоких чинар, зловещие в зареве огня.
Снова крики пронизали тревожную тишину, как вопль предсмертной агонии. От этих криков стыла кровь в жилах.
Привели бея. Огромный, массивный, разъевшийся, еще сонный и растерянный, едва успевший в суматохе накинуть чекмень поверх сорочки, в кое-как подпоясанных широких шароварах, с недомотанной чалмой, в туфлях, с огромным трясущимся брюхом, он смотрел, стиснув зубы, со страхом и с видом оскорбленного, на этих презренных негодяев, отнимающих его неприкосновенную собственность.
Синап бросил на него быстрый взгляд. Тот угрожающе поднял руку и крикнул:
— Собака! — Потом, уставившись в горящую и дымную тьму, отчаянно завизжал: — Вай, алла!.. Вай! алла!..
— Собака? — остановился Синап, и глаза его сверкнули огнем. — Собака, а?.. А ты знаешь, свинья, что я могу повесить тебя на первом попавшемся дереве? Ты кто такой?
— Я-то? Я? — произнес бей, петушась и подступая ближе.
— Кто? Говори, послушаем.
— Ты не слыхал о Караман-бее? Все, что ты видишь перед собою: села, нивы, луга... это все мое!..
— Твое, мое — все равно, — перебил его Синап и махнул рукой. — Придет день, и видно будет, что твое, а что чужое. Кто эти люди?
— И наши, и гяуры, — с сердцем ответил бей. — Тебе какое дело?
— Есть дело. Я спрашиваю, чтобы знать, как думать о тебе, хотя ты такой же, как и другие мироеды, которых аллах расплодил в нашем государстве...
Чифлик пылал огромным факелом, бей ломал руки и корчился, словно стягиваемый невидимой веревкой.
— Алла! Алла! Жены мои! Кони мои! Тридцать жен! Пятьдесят коней! Алла!..
Синап отвел глаза, чтобы не видеть этого жалкого исполина, который неожиданно повалился наземь и начал ползать у его ног:
— Ты сильный — говори, чего ты хочешь?
Лицо его приняло раболепное выражение. Гнев мгновенно растаял. Синап сделал шаг назад, он не удивился, а только презрительно поджал губы и сказал:
— Не нужны мне твои жены. Оставь их себе. Кони — другое дело. Они мне понадобятся. Но мы пришли за другим: мы ищем зерна для голодающей Чечи. Если бы мы пришли просить за деньги, ты ведь не дал бы! Поэтому мы берем его силой. Скажи своим людям, — он показал рукой во двор, откуда слышались выстрелы, — скажи им, чтобы они не стреляли, чтобы отперли амбары. Мы погрузим и уйдем. Встань, довольно хныкать!
Бей проворно поднялся и стряхнул пыль с колен.
— Добро, юнак! Почему не сказал сразу? Такое ли было бы дело? Смотри!.. Смотри!..
Он приложил руки горстью ко рту и крикнул:
— Эй, Юсейн, Мустафа, Али чауш... Слышите?
Вдали отозвались голоса:
— Эвет, беим — да, бей! Слышим!
— Коли слышите, так знайте: мы сдаемся. Пусть откроют амбары, пусть возьмут, что хотят!
На рассвете Мехмед Синап со своими людьми двинулся в горные теснины. Навьюченные кони бея медленно ступали под тяжелыми мешками с зерном. Они не были так привычны к горным дорогам, как низенькие, тощие мулы. Люди насвистывали, кто-то громко затянул песню.
Синап смотрел на горевшие вдали чифлики, и сердце его наполнялось радостью. Ему попался на глаза Мустан байрактар.
— Послушай, Мустан, — сказал он, — ты тоже дрался?
— Нет, атаман, я держал знамя, как ты велел. Где же тут драться?
— Хорошо сделал. И мулы твои навьючены, и знамя развевается! Ну айда, езжай вперед!
С мешками, полными зерна, горцы возвращались в свои орлиные гнезда; на седьмой вечер нужно было снова собраться на вершине Соуджака.
Вся Чечь с трепетом ждала возвращения отряда.
С извилистой горной дороги Синап смотрел на длинный караван и говорил себе, что вой собак в голодной Чечи скоро превратится в веселый лай. Равнина скрылась из виду, впереди были зеленые луга, густо усеянные весенними цветами, — здесь, в горах, весна наступала поздно. Высокие сосновые леса тянулись по гребням гор. Четко вырисовываясь на синем небе, они точно застыли в торжественном покое.
Раздались веселые голоса:
— Эй, подождите! Караван разорвался.
— Ждем, ждем! Сядем закусить малость.
Поев, снова тронулись в путь.
Жилистые низенькие мулы шли кротко и послушно. Рослые откормленные кони упирались: горный мир казался им чужим, необычным.
Рассвело. В утреннем сумраке открылся весь караван с зерном. Везли и другую добычу: ружья, пистолеты.