Он начал шагать по комнате, повторяя сквозь зубы: «Нет, это не может продолжаться». Макса, заметив его волнение, старалась его успокоить: «Я вас прошу, — сказала она ему, — возьмите себя в руки! Сколько счастья сулит вам в будущем ваш ум, ваши знакомства, ваши таланты! Будьте мужчиной! Почему вы выбрали меня, Гёте, меня, принадлежащую другому, именно меня?»
Он обещал ей не приходить больше и вернулся домой, убитый горем и громко разговаривая сам с собой.
Итак, он всегда сталкивается на дороге к счастью с запретами мещанской толпы! Он находил душевный покой, веселость, самозабвение только в обществе женщины, и, чтобы иметь право на это счастье, ему нужно было или лишиться своей свободы, или обречь на горе ту, которую он любил, сделав ее «виновной и несчастной». Никогда конфликт между желаниями одного человека и правилами общества не казался ему столь невыносимым… Шарлотта? Но Шарлотта хоть любила Кестнера. А Макса не могла любить своего торговца маслом — она даже и не утверждала, что любит его. И все же надо было уступить место. «Ваши знакомства, ваши таланты дадут вам счастье». Какая насмешка! Познание — серого цвета, а древо жизни — зеленого. Кроме того, познание тоже ограничено человеческой немощностью. Что знают самые великие ученые? Ничего даже о самой сущности вещей. Что такое человек? Силы изменяют ему тогда, когда они ему больше всего нужны. И в радости, и в печали не ограничен ли он всегда, не приведен ли к грустному сознанию своей незначительности в тот момент, когда он надеется раствориться в бесконечности?
И вдруг, сам не заметив как произошла перемена, Гёте почувствовал себя спокойным, овладел собой, взлетев высоко над своими грустными мыслями, как будто они были бы мыслями другого. «Ну, да, — говорил он себе, — вот именно так должен бы рассуждать Ерузалем… И, наверное, после такой сцены, которую я только что имел с Максой…»
Тогда с поразительной ясностью он вдруг увидел, как его последнее грустное приключение может переплестись с рассказом о смерти Ерузалема. Конечно, оно было менее трагично, оно даже совсем не было трагично, и он отлично знал, что оно таким и останется, но оно порождало новое, до сих пор неизведанное чувство.
И тогда Макса и ее муж, Шарлотта и Кестнер, Гёте и Ерузалем как бы слились, растворились, исчезли, в то время как их элементы, странствовавшие с невероятной быстротой по обширным равнинам духа, составляли между собой новые комбинации, следовавшие надлежащим пропорциям. Все это было прекрасно, приятно, и Гёте был совершенно счастлив.
Тогда возникли одновременно трое персонажей: Вертер, Шарлотта и Альберт. Вертер — это был Гёте, если бы он не был поэтом; Альберт — это был Кестнер, немного более мелочный, наделенный ревностью Брентано, а также и рассудительностью самого Гёте; Шарлотта — это была Лотта, но с некоторыми чертами госпожи Лярош, читающей Руссо и Клопштока[15].
На следующий же день он заперся для работы — и в течение четырех недель его книга была написана.
IX
Когда Гёте написал «Страдания молодого Вертера», он почувствовал себя свободным и счастливым, как после исповеди. Мечтания, сомнения, угрызения совести, желания, все его чувства пришли в порядок. Собор был построен. Уже последние мысли-рабочие покидали леса, в то время как на площади архитектор поджидал первых молящихся. Он видел воплощенной свою прошлую жизнь. Она была прекрасна, и, глядя на нее со стороны с торжествующим томлением, он смутно думал о новой жизни, которую он имел право начать.
Книга должна была поступить в продажу только к открытию лейпцигской ярмарки, но автор не мог дождаться того дня, когда можно будет послать ее хоть Шарлотте. Часто он старался себе представить, как будет происходить это чтение. Может быть, она начнет читать «Вертера» вечером, лежа в кровати, с волнением в груди, трепещущей под тонким полотном сорочки, или же сидя в кресле против Кестнера, с некоторой ревностью следящего украдкой за переживаниями своей жены. В первый раз она узнает, что собой представляла, чем была любовь Гёте. Она, наверное, покраснеет, дойдя до сцен страсти в конце, до поцелуев, которых она от него никогда не получала и которые силой почти волшебного искусства он мог ей теперь навязать… А дорогая Макса Брентано? Она тоже погрузится, наверное, в глубокие мечты.
Как только он получил из типографии первые томики, он отправил в одном пакете два экземпляра — один Лотте, другой Кестнеру — и написал: «Лотта, читая эту книгу, ты почувствуешь, как она мне дорога; особенно этот экземпляр представляет для меня такую же ценность, как будто бы он был единственным на свете. Он для тебя, Лотта; я целовал его сотни раз, я его запер, чтобы никто не мог дотронуться до него. О, Лотта! Я хочу чтобы вы читали порознь, отдельно ты, отдельно Кестнер, и пусть каждый из вас напишет мне несколько слов. Лотта, прощай, Лотта!»