Кестнер должен был клясться усердным друзьям, посылавшим ему соболезнования, что его семейная жизнь была превосходна, что жена его всегда любила, что Гёте никогда не думал о самоубийстве, что роман оставался романом. Наконец Шарлотта заставила его написать Гёте письмо с отпущением грехов.
Но до отпущения ли грехов тут было! Молодой автор был опьянен. Вся Германия проливала слезы над участью Вертера. Молодые люди носили его голубой фрак и желтый жилет, его сапоги с коричневыми отворотами. Молодые женщины копировали платья Шарлотты, особенно белое с розовыми бантами, какое она носила во время первой встречи со своим другом. Во всех садах чувствительные сердца воздвигали Вертеру маленькие античные памятники. Ползучие растения обвивались вокруг вертерианских урн. Писали песни, поэмы о Вертере. Даже подчас всё презирающие французы принимали с энтузиазмом этого ученика Руссо. Со времени «Новой Элоизы»[16] ни одно сочинение не волновало так Европу.
Гёте ответил тоном, далеким от тона кающегося грешника. «О вы, люди без веры! Если бы вы могли почувствовать хоть ничтожную часть того, что Вертер представляет для тысячи сердец, то вы даже не считались бы с той жертвой, которую вы ему принесли! Я не хотел бы, даже для спасения своей жизни, уничтожить эту книгу. Кестнер, верь мне, верь в меня, — твои страхи, твои опасения исчезнут, как ночные призраки. Если вы будете великодушны, если вы перестанете меня мучить, я пошлю вам письма, слезы, вздохи по Вертеру, и если в вас есть вера, знайте, что все пойдет хорошо и что сплетни не имеют никакого значения… Лотта, прощай. Кестнер, люби меня и не надоедай мне больше».
После этого его переписка с Кестнером стала чрезвычайно редкой.
Набальзамированные им и заключенные в фразы его произведения, образы его друзей потеряли для него большую часть своей реальности. Раз в год в течение долгого времени он писал им письма, начинавшиеся всегда словами: «Мои дорогие дети», — чтобы осведомиться о здоровье все увеличивавшейся семьи. Затем добрый Кестнер умер.
В 1816 году госпожа Кестнер, вдова пятидесяти девяти лет, некрасивая, но приятно-добродушная, нанесла визит его превосходительству министру фон Гёте в Веймаре. Она надеялась, что великий человек окажет протекцию ее сыновьям Августу и Теодору, особенно Теодору, желавшему посвятить себя естественным наукам.
Она увидела старика вежливого, но утомленного, и тщетно старалась разглядеть в нем черты молодого сумасброда из Вецлара, которого нельзя было не любить. Беседа была натянутая. Гёте, не зная что сказать, показывал гостье гравюры, засушенные растения. Каждый угадывал в глазах другого удивление и разочарование. Министр под конец предложил почтенной даме свою собственную ложу в театре, извинившись, что не может ее сопровождать. Уходя, она подумала: «Если бы я случайно с ним встретилась, не зная его имени, то он не произвел бы на меня никакого впечатления».
Дело было в том, что доктор Гёте давно уж умер; умерла и фрейлейн Лотта Буфф, так любившая танцы и прогулки при лунном свете. Из всех действующих лиц этой истории один лишь остался в живых — это был несчастный Вертер…
Второй круг Меипа, или Восприятие
ПО ВИНЕ БАЛЬЗАКА
Жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство жизни.
Весь вечер курили папиросы, лениво высказывая о людях и вещах суждения, лишенные доброжелательства и устойчивости. К полуночи беседа вдруг оживилась — так огонь, казалось погасший, внезапно разгорается и пробуждает спящего, удивленного появлением неожиданного света. Во время разговора об одной из наших приятельниц, женщине по внешнему виду довольно легкомысленной, накануне удивившей нас своим поступлением в кармелитский монастырь, зашла речь о непостоянстве характеров и невозможности предвидеть, даже тонкому наблюдателю, самые простые действия тех, с кем живешь.
— Я задаю себе вопрос, — сказал я, — как можно предвидеть что бы то ни было, когда в каждом из нас масса самых неожиданных противоречий? Случай вызывает на поверхность ту или иную группу страстей; вы видите себя классифицированным, обмеренным, и социальная структура прикрепляет вас на весь остаток вашей жизни к позе героической или постыдной. Ярлычок редко соответствует истинной классификации. У людей, живущих как святые, проскальзывают порой цинические мысли. Они их отгоняют, так как принятый ими образ жизни таких мыслей не допускает, но представьте себе, что обстоятельства переместили этих самых лиц в другую обстановку, и их реакция на те же представления будет совершенно иная. Верно также и обратное: в душе негодяев часто проносятся, как отблеск света, прекрасные намерения. Поэтому все эти разговоры о личности совершенно произвольны. Для удобства принято говорить: «А — развратник, Б — мудрец». Но для добросовестного исследователя человеческий характер представляет собой переменную величину.
16