Она быстро таяла; сначала она сильно похудела, потом появились отеки, желтоватый цвет лица. Ей казалось иногда, что ее жених смотрит на нее с некоторым раздражением. Лоуренс сам плохо разбирался в том, что в нем происходило. Он искал красоту живую и нежную у ребенка, которого желал, и нашел увядшую больную. Он не мог любить некрасивую женщину. Его ежедневные посещения начали ему приедаться; они служили постоянным препятствием в распределении его дня. Запертая в комнате, Мария не была в курсе всех событий лондонского общества, которыми только и интересовался молодой светский художник. Она замечала, что он стал менее внимателен, что реже говорил ей комплименты; она приходила в отчаяние, и ее печальная любовь навевала на него еще большую скуку. Если бы не Салли, то Лоуренс не мог бы выносить это тягостное состояние и, возможно, перестал бы приходить; но вопреки его воле Салли притягивала его. Покорность, с которой она приняла его измену, и, в особенности, совершенная непринужденность в ее разговоре с ним удивляли этого человека, привыкшего вызывать к себе страсть; за этой холодностью крылась тайна, которую он не мог понять. Любила ли она его еще? Порой он сомневался в этом, и в нем пробуждалось желание покорить ее вновь.
Через шесть недель после того, как он получил вынужденное согласие у миссис Сиддонс, он попросил разрешения поговорить с ней наедине.
— Я ясно теперь разбираюсь в себе, — сказал он ей, — дело в том, что я всегда любил только Салли. Мария — ребенок, который меня не понимает и никогда не поймет. Салли создана быть моей женой. Она унаследовала от вас совершенство красоты, то спокойствие характера, которым я восхищаюсь в вас с самого моего детства… Как мог я сделать такую ошибку? Вы артистка, вы должны понять это. Вы знаете, как легко мы принимаем за действительность фантазии нашего воображения; мы являемся рабами настроения гораздо больше, чем другие люди. Я не смею говорить с Салли, надо, чтобы это сделали вы. Если же она не будет мне принадлежать, я не переживу этого!
Миссис Сиддонс была очень поражена этой переменой в Лоуренсе и начала его упрекать в том, что он играет чувствами обеих молодых хрупких девушек, которым его фантазии могут стоить здоровья, даже жизни, но так как он продолжал говорить о самоубийстве, то она проявила некоторую нерешительность. Конечно, положение показалось ей менее странным, чем всякой другой матери. Театр приучил ее к самым редким и сложным комбинациям, и она плохо отличала эту трагедию от тех, которые она так часто изображала на сцене, принимая развязку, предложенную героем, с профессиональной снисходительностью. Кроме того, комедия научила ее тому, что в любви отказ разжигает страсть. Лоуренс всегда был для нее идеалом мужчины; никакое чувство не было для нее приятнее, чем почтительное восхищение, нежная лесть, которой он ее окружил. Она была готова простить этому прекрасному падшему ангелу то, что никогда не простила бы другому. После больших колебаний она согласилась еще раз поговорить со своими дочерьми.
Мария приняла этот удар совершенно иначе, чем это сделала когда-то Салли. Она слабо улыбнулась и сказала несколько иронических слов по поводу изменчивости Лоуренса. Больше она к этому не возвращалась. Бедная девочка была горда и старалась скрыть свое горе. Она сказала только, что хотела бы не видеть больше этого человека, и спросила Салли, собирается ли она его принимать.
Салли пыталась ее успокоить; узнав об этой поражающей новости, она не могла отделаться от восхитительно радостного чувства. В один момент измена, непостоянство — все было забыто. Она слишком любила, чтобы не найти тысячи причин для оправдания Лоуренса. Несмотря на все свое благоразумие, она не могла устоять перед искушением поверить в то, чего она желала, и в свою очередь она убеждала себя в том, что сестра никогда его не любила. Для этого нужно было быть очень ослепленной страстью, так как перемена, происходившая с Марией, доказывала, как сильно было потрясение. Она была печальна, мрачно настроена; она, такая легкомысленная, такая веселая, говорила только о суете жизни и о непостоянстве всего земного.
— Я думаю, что не проживу долго, — говорила она.
Мать и врачи пытались возражать.
— Возможно, возможно, — соглашалась она, — что я ошибаюсь, что это нервы, но я не могу отогнать от себя эти мысли. Да и для чего? Это избавит меня от многих страданий. Я не создана, чтобы их переносить, у меня нет смирения. Моя короткая жизнь была достаточно несчастна, чтобы смертельно меня утомить!