Она начала с того, что переслала миссис Сиддонс его мерзкое письмо, умоляя ее принять меры предосторожности. Надо было предупредить Сиддонса, Джона Кембла, всех мужчин семьи, так как только мужчины сумели бы предотвратить замыслы сумасшедшего. Салли нельзя было выходить одной; неизвестно было, на что способна такая темная личность, если не принять мер предосторожности.
Получив это письмо, миссис Сиддонс не могла удержаться от улыбки. Она судила о создавшемся положении с большим хладнокровием и снисходительностью. Сама Салли лишь очень слабо осуждала безумства, подсказанные любовью к ней. «Конечно, — говорила она себе, — он был не прав, посылая такое резкое письмо, и в особенности нехорошо, что он не выразил ни малейшего огорчения по поводу смерти бедной Марии, но он писал эго в минуту безумия! Я представляю себе, что он должен был испытать, узнав об ужасной клятве, когда вспоминаю о том, что я сама пережила, давая ее. Ни в какой другой момент моей жизни я не могла бы произнести ее». Она написала миссис Пеннингтон, которая ответила с некоторой враждебностью: «Безумный? Ничего подобного. Если человек может держать перо и составлять фразы, значит он прекрасно владеет собой».
Салли много говорила обо всем этом с матерью, и они обе находили лишними большую часть предосторожностей, подсказанных миссис Пеннингтон. Для чего предупреждать ко всему равнодушного Сиддонса и дядю Кембла с его театральными замашками? Их вмешательство только затруднит положение. Миссис Сиддонс хотелось также успокоить Лоуренса, которого она жалела от всего сердца.
— Может быть, — сказала она, — было бы хорошо довести до его сведения, что ты и за другого никогда не выйдешь замуж?
Но Салли этого не хотела. К сожалению, она не могла сомневаться насчет своих истинных чувств. Несмотря на все недостатки, всю жестокость, все легкомыслие Лоуренса, она нежно любила его и вернулась бы к нему, если бы не была связана торжественной клятвой.
— Но будьте спокойны, — сказала она своей матери, — я считаю это обещание священным и сдержу его; и если даже мне не удастся побороть свои чувства (никто не может охранить себя от чувства, но можно отвечать за свое поведение), то я буду верна своему обещанию.
В то время, как она произносила эти слова, она сознавала, что еще больше связывает себя, и жалела об этом. «Что я говорю? — думала она. — Для чего? Почему я готовлю себе мученический венец?» Но она не могла удержаться. Ей иногда казалось, что в ней находятся две личности: одна из них говорит и действует, другая же полна желаний и протестов, и что лучшая половина принуждает худшую принимать решения, непреклонные и жестокие. Но была ли то действительно лучшая половина?
Лоуренс написал ей вполне разумное письмо; он понял бесполезность угроз. Она ему ответила тоном уверенным, но не суровым. «Он виноват только в том, что слишком сильно ее любит. Отчего и на этот раз он не выказал своего обычного непостоянства!» Радость охватывала ее при мысли: «Я все-таки удержала это ветреное сердце!» Но ей достаточно было вспомнить о счастливом и нежном взгляде Марии, чтобы перестать сомневаться в своем долге.
Однажды, подойдя к окну, она увидела на противоположной стороне тротуара Лоуренса, глядевшего на окно ее комнаты. Она быстро отодвинулась, чтобы он не мог ее увидеть.
В этот момент миссис Сиддонс, приводившая в соседней комнате в порядок ящики комода, позвала ее, чтобы показать ей платье Марии. Это было одно из тех легких белых платьев в греческом стиле, которые были занесены модой из Франции. Обе вспомнили очаровательное тело, когда-то облекавшееся этой легкой тканью. Они поцеловались. Миссис Сиддонс тихо прошептала стихи из роли Констанции:
…Grief fills the room up of my absent child, Stuffs out its vacant garments with its form…[43]Когда Салли вернулась в свою комнату, и бросила на улицу украдкой быстрый взгляд, Лоуренс уже исчез.