Таков был тот город, в котором 28 января (старого стиля) 1874 года родился Мейерхольд, Его отец — Эмиль Федорович Мейерхольд (Meyerhold), выходец из Германии и до конца дней своих германский подданный, имел в Пензе большой водочный завод, а под Пензой в деревне Ухтомке большое имение с винокуренным заводом. Мать — Альвина Даниловна, урожденная Неезе, была из бедной немецкой семьи остзейской провинции (Рига). Их восьмой ребенок (ему посвящена настоящая книга) при крещении по лютеранскому обряду получил имена: Карл-Теодор-Казимир, сменив их в 1895 году (при переходе в православие) на имя Всеволод[2].
Широко раскрытые двери гостеприимного родительского дома дали Мейерхольду возможность с детства «населить» свою память множеством обликов тех «званых» и «незваных» пензяков и заезжих, какие бывали в гостях у его отца. И впоследствии, когда ему, как режиссеру, приходилось ставить русские пьесы, он без труда набирает из своей полной провинциальных впечатлений «театральной кладовой» (подобной «литературной кладовой» чеховского Тригорина) нужный запас прототипов-натурщиков и сценических положений.
Несхожую, полную своеобразных контрастов жизнь создавали вокруг Мейерхольда различные по своему характеру и мироощущению его отец и мать.
Эмиль Федорович — орлиные черты, волнистые густые волосы и окладистая борода делали его похожим на героя Нибелунгов — имел горячий нрав, широкий размах и недюжинную предприимчивость. Человек западной культуры, он вывез из своего фатерланда навыки европейца, привычку к комфорту, склонность к остроумной беседе. Он с удовольствием вспоминал о родимой немецкой земле и с гордостью держал на письменном столе портрет Бисмарка, с личным автографом «железного канцлера». Дом Эмиля Мейерхольда, сложенный из толстых бревен, громоздкий, тяжеловесный, отражал любовь своего владельца к прочности, долговечности, устойчивости. На стенах парадных комнат висели редкие немецкие гравюры (дань культурной Германии) и рядом в золотых рамах олеографии — премии к «Ниве» (дань обывательской безвкусице). В деле Эмиль Федорович выказывал себя хорошим коммерсантом, старавшимся придать своему водочному заводу известность, выходившую за пределы Пензенской губернии. Его деловая размашистость соединялась в нем с ярко окрашенной чувственностью. Он был гурманом, любителем тонких вин и поклонником женщин. Наличие в крови гальской примеси (его мать — француженка) придавало его темпераменту особую живость и блеск. Россия привила ему черты хлебосольства. Прекрасный повар, радушные обеды и ужины привлекали самых разнообразных гостей. За столом встречались купцы и помещики, актеры и музыканты, пастор и архитектор немецкой колонии, учителя и врачи, офицеры и священники. До ужина — карты, после — музыка. Часто — танцы, на Рождество — маскарады.
В любви своей к детям отец отдавал предпочтение старшим. В первенцах видел наследников «торгового дома» и старался дать им хорошее коммерческое образование, для чего посылал их учиться в Ригу и Германию. Младшие братья-погодки Федор и Карл (оба ушли потом на сцену) были предоставлены самим себе. Только года за три до своей смерти отец обратил внимание на их воспитание и нанял им специального учителя. Но на беду для Эмиля Федоровича выбранный репетитор (некий Каверин) оказался «социалистом» и придал воспитанию своих учеников не то направление, какое хотел отец.
Мейерхольд об этом эпизоде своего воспитания вспоминает следующее: «Каверин был изгнан, но бацилла социалистических идей, вызвавшая у меня и у Федора острую самокритику и умение критически взвешивать поступки старшего поколения, принесла отцу не мало хлопот. Отцу пришлось защищаться от сыновьих стрел беспощадной критики его купеческих замашек: жестокого обращения с матерью ему не простит молодежь! Старший брат за то, что женился против воли отца на актрисе, изгнан из дому, — разве можно за это не грозить отцу кулаками? Разве смеет он драться за полученную в гимназии двойку? — “Ты не любишь отца. Ты должен любить”, скажет мать. Сын ответит: “Такого отца я должен ненавидеть”».