Первая сцена происходит в кабачке. Часть актеров, которые не исполняли никаких ролей в пьесе, но были специально отряжены как «слуги просцениума» для работ по устройству сцены, в специальных незаметных костюмах, ритмически двигаясь, выносили столы, табуреты, стойку, затем позади всего этого подымали на длинных бамбуковых палках зеленый занавес. Тогда в полумраке появлялись актеры, неся бутылки и стаканы, стараясь их незаметно поставить на столы, рассаживались и после секунды молчания начинали негромко гоготать, создавая гул и втягивая публику в атмосферу кабака. На всякий случай один из слуг, сидя тут же на полу, исполнял роль суфлера, но подсказывал лишь тогда, когда кто-нибудь забывал реплику. Когда сцена кончалась, раздавались литавры, и те слуги просцениума, которые держали верхний край занавеса, шли вперед, распластывая занавес над актерами, и, миновав их, опускали этот край занавеса, так что актеры оказывались невидимыми для публики и быстро уходили, унося с собой всю бутафорию. Тогда задние слуги просцениума, невидимо поднимаясь на табуреты, возносили только вверх свой огромный конец занавеса, теперь уже белый, и зритель оказывался перед белой стеной. А между тем, другие слуги возле самой эстрады закатывали с двух сторон деревянный составной мост, а на эстраде новая группа слуг подымала новый занавес — синий газ с золотыми звездами. Так что, когда передний белый занавес опускался, перед зрителем горбом высился мост на фоне нежно усыпанного звездами неба. На этот мост и всходили актеры, и на каждого из последних, при их появлении, слуги набрасывали газовую пелену, символизируя снежную звездную ночь, а когда на небе зажигалась и падала звезда, то были потушены все люстры, и один из слуг зажег простой фейерверочный огонь, а другой на длинной палке повел его в полной темноте к самому потолку, затем опустил, другой слуга погасил в воде, и вновь были зажжены люстры. Последняя сцена, наконец, — «гротескно» изображенная гостиная, выдержанная в желтых тонах, перенесена была на эстраду. Пародируя рампу, слуги просцениума стали перед ней на колени со свечами в руках. На столе стояли явно бутафорские фрукты и цветы, которые сами актеры-гости, уходя, с собой уносили. Была еще дверь, которая вела в какой-то тупик (прихожая), и сюда шли гости, скидывали пальто и вели разговор, причем одного было слышно, а другого нет. Когда же пришло время Незнакомке исчезнуть, она просто ушла между занавесами, и в окне слуга просцениума зажег голубую звезду, держа ее на палке. Под звуки литавров вновь пал на мебель занавес, стянули его с середины и, как парусные корабли, о которых говорится в пьесе, унесли его вон. Пьеса была кончена.
К этому почти исчерпывающему описанию прибавим еще несколько деталей, подмеченных другими критиками. В насмешливой статье А. В. Бобрищева-Пушкина «Апельсин и видение» (в «Театре и Искусстве») находим описание наружности актеров. В сцене трактира — «люди были одеты просто, кое-кто по-русски, и у одного над русскою безрукавкой был зеленый бумажный парик, а у другого — полосатый красный с желтым. На щеках у женщин был положен румянец яблочками, как у кукол… Мужчины были с большими картонными красными носами. — И не одни только пьяницы в трактире, потом на мосту стоял ученый, так и у того был красный нос»… У Незнакомки были огромные ресницы во все щеки, нарисованные так, как рисуют дети. У «Голубого» был огромный плащ, «так как на лестнице было трудно стоять с плащом, то один из прислужников все время ему укладывал плащ, как поудобнее».
Когда окончилась «Незнакомка», то на сцену вышли китайчата-жонглеры, которые, в качестве интермедии, проделали ряд незамысловатых фокусов, а участники спектакля разбрасывали в публике настоящие апельсины.
Гораздо проще был поставлен «Балаганчик». Как и в «Незнакомке», в качестве площадки для игры были использованы и эстрада, и орхестра (место уничтоженных рядов партера). Орхестра-просцениум была устлана синим сукном. Вместо декораций «воздвигли деревянные столбы, протянули на них синие холсты с разводами и соединили их веревками с люстрами, которые обтянули цветной бумагой вперемежку со слюдой, образовав фонари — и получился балаган, несколько странный и волнующий». О «Балаганчике», закончившем блоковский спектакль, и об общем впечатлении вечера Анастасия Чеботаревская в журнале Федора Сологуба «Дневник писателей» писала:
«Балаганчик», к мягкой иронии которого больше идет гротесковый стиль, выдержан с большою стройностью и разыгран совсем хорошо. Интересно шествие маскированных (костюмы Бонди) под очаровательную музыку Кузмина, глухо доносящуюся откуда-то… Потом… конец… бесшумно скользят серые мышки просцениума, убирая несложные наряды белого зала — шумные, щедрые рукоплескания, вызовы автора и режиссера Мейерхольда, наряду со слугами, таскающими реквизит… Зашли в уборную, — одну общую, где за импровизированными ширмами весело, деловито одеваются актрисы, юные, полные энтузиазма, веры в дело, которое уже любят… Выходим на улицу, суммируя впечатление вечера… Конечно, много сырого, недочетов, которые завтра же раздует и подхватит враждебно подстерегающая пресса. Заранее знаешь, кто… Но и сколько радостного, молодого, светлого… Одни уже перспективы освобождения от обычных «кассовых» антреприз путем этой упрощенности, «портативности» постановки… И необычность, праздничность этого зрелища, масок, буффонов, — всего этого милого и чарующего, чему имя — лицо театра.