В эти же осенние дни в Киеве разыгралась не совсем обычная театральная история, очень ярко характеризующая нравы театра конца 900‑х годов. Эта история — изгнание критика П. М. Ярцева из Соловцовского театра. Поводом к изгнанию послужили статьи в местной печати Ярцева о труппе Дуван — Торцова. На утреннем спектакле 21‑го сентября актеры заявили, что они отказываются играть, пока в театре находится Ярцев, и критику пришлось покинуть зал. Объективный анализ рецензий Ярцева ясно потом показал, что никаких оснований к такому поступку у актеров не было. Однако ярцевский инцидент с исключительной резкостью вскрыл ненормальное положение театральной критики. Инцидент обсуждали в целом ряде трупп, а дубровинская газета «Русское Знамя» выразила сочувствие актерам. Это сочувствие черносотенного органа печати было характерно. Оно отчетливо подчеркивало истинное значение похода актеров против Ярцева. Киевский инцидент превращался в натиск на рецензию, на свободную независимую критику, как писал Кугель. Тем не менее факт оставался фактом. Актерское большинство явно или тайно поддерживало выступление киевлян, а часть петербургских актеров даже видела в «дувановцах» — пионеров, пробуждения актерского самосознания.
Как мы писали выше, постановка «У царских врат» в Александринском театре оказалась постановкой параллельной театру В. Ф. Комиссаржевской. Таким же параллельным спектаклем должна была быть и вторая постановка Мейерхольда. На 3‑е ноября был назначен в Михайловском театре спектакль в пользу императорского театрального общества, устраиваемый Идой Рубинштейн, для которого была выбрана «Саломея» Оскара Уайльда. «Саломею» же включил в свой ближайший репертуар и театр В. Ф. Комиссаржевской. В Михайловском трагедию Уайльда должен был ставить В. Э. Мейерхольд в декорациях и костюмах Л. С. Бакста. В главных ролях были заняты И. Л. Рубинштейн, П. В. Самойлов, Н. Н. Ходотов и В. А. Блюменталь-Тамарин. Балет должен был ставить М. М. Фокин. У Комиссаржевской «Саломею» ставил Н. Н. Евреинов в декорациях Н. К. Калмыкова. План евреиновской постановки был опубликован им в виде статьи. Заявляя, что «стиль постановки обуславливается стилем инсценируемого произведения, и это должно быть лозунгом и предельной чертой свободы творчества всякого режиссера», Евреинов считал, что в «Саломее» «мы имеем дело с своеобразным стилем синтетического характера», который нужно выразить методом гротесков, причем для общей стильности Евреинов требовал гротеск художественного тонирования. Мейерхольд своего плана не опубликовывал, но в письме от 15‑го октября читаем: «“Саломея” двигается, завтра репетируем уже в театре».
Однако, несмотря на то, что текст уайльдовской пьесы был урезан цензурой, ни та, ни другая постановка не осуществилась. В театральные дела вмешался В. М. Пуришкевич и возглавляемый им союз Михаила Архангела, и постановка была снята до первого представления. В театре В. Ф. Комиссаржевской «Саломея» была показана только раз на генеральной репетиции 27‑го октября. В Михайловском театре дальше черновых репетиций не пошло. Для предприятия В. Ф. Комиссаржевской это было почти катастрофой. Срыв «Саломеи» вконец подорвал материальную сторону, и подымался даже вопрос о закрытии театра и роспуске труппы.
К неосуществленным же, хотя и начатым постановкам зимы 1908 – 1909 года, следует отнести работу Мейерхольда над «Царем Федором Иоанновичем», которого он должен был ставить в декорациях и костюмах художника Д. С. Стеллецкого. Об эскизах этих декораций и костюмов Александр Бенуа в своей статье «Искусство Стеллецкого» («Аполлон» 911, № 4) писал:
Досталось еще Стеллецкому сделать постановку к вялой, устарелой «польделарошевской» трагедии Алексея Толстого «Царь Федор», и опять он сочинил, — нет, он наворожил что-то совсем неожиданное, совершенно порабощающее, вытесняющее драму и становящееся на ее место. Исторического «Царя Федора» нет и в помине, «Царя Федора» по Толстому и подавно, но вместо того — точно с закоптелых древних стен сошли суровые образы святителей или колдунов, и эти бредовые фигуры зачали какой-то страшный литургический хоровод, в котором неминуемо (если бы все удалось на сцене) должна была бы потонуть и самая фабула и все душевные переживания действующих лиц. Остались бы только чудесные, несколько монотонные, но чарующие, ворожащие узоры и плетения Стеллецкого.