«Вторая» премьера «Стойкого принца» состоялась 3 октября. Взамен Озаровского роль марокканского царя Таруданте исполнял Усачов. Новостью был траурный занавес, который теперь закрывал сцену, после того как под звуки печальной музыки выносили гроб с телом принца Фернандо. Весной этот занавес еще не был готов. В нем Головин «сочетал торжественность религиозного обряда с праздничной нарядностью геральдики христианских государств Европы».
Работы по возобновлению «Пигмалиона» и «Стойкого принца» шли параллельно с постановкой Мейерхольдом «Грозы» А. Островского, первое представление которой состоялось 9 января 1916 года.
До сих пор Мейерхольду, как режиссеру, если не считать «Товарищества новой драмы», не приходилось работать над текстами Островского. Но в пьесах Островского он много играл в пору своей артистической юности и был удачным исполнителем Елеси в «Не было ни гроша, да вдруг алтын», Аркашки в «Лесе». А главное — он имел случай в свои студенческие и филармонические годы видеть ряд пьес Островского в исполнении лучших артистов московского Малого театра (О. О. и М. П. Садовских, Рыкаловой, М. Н. Ермоловой), или, по выражению Мейерхольда — «специалистов по Островскому».
Приступив вместе с А. Я. Головиным к подготовке «Грозы», Мейерхольд первой своей задачей поставил разрешение вопроса о том, как шла «Гроза» в Александринском театре в вечер своего первого представления 2 декабря 1859 года. Ему хотелось, минуя последующие представления драмы, вызвать «видение того спектакля», которое он хотел передать актерам «Может быть, — сказал Мейерхольд в своей вступительной речи, — оно создаст в процессе ваших творческих исканий своеобразное построение сравнения того, что хотели изобразить тогдашние актеры, с тем, что возникает теперь в вашей фантазии».
Главным источником для работы Мейерхольда над реконструкцией первого спектакля «Грозы» были письма Аполлона Григорьева к И. С. Тургеневу после «Грозы» Островского, его статья «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене» и «Театральный и музыкальный вестник» за 1859 год, где в № 48 от 6 декабря Мейерхольд нашел, по его мнению, весьма верную оценку «Грозы».
Первое, на что обратил внимание Мейерхольд в этой рецензии, это на указание, что Левкеева, игравшая Варвару, и Горбунов — Кудряша «исполняли свои роли необыкновенно колоритно, с малейшими оттенками народности». Говоря далее о той же Левкеевой, рецензент «Вестника» тем не менее писал, что по внешности «она изобразила женщину градусом ниже положения дочери богатой купчихи». Все это относилось ко II картине 3 действия — к сцене объяснения Варвары и Кудряша.
Взяв эту эпизодическую сцену за отправной пункт для своих размышлений над «Грозой», Мейерхольд попытался поставить на ней перед актерами проблему языка Островского Он особенно подчеркнул опасность обратить язык Островского в «пейзанский жаргон», в котором так виртуозен был Горбунов в сценках собственного сочинения. Игнорируя виртуозность Горбунова, Мейерхольд говорил, что ему хочется, чтобы актеры владели языком Островского так, «как владела и владеет им до сего времени в совершенстве О. О. Садовская», чье разговорное мастерство должно быть признано образцовым. Для того чтобы резче подчеркнуть разницу между «пейзанским жаргоном» и музыкой языка Островского, Мейерхольд так формулировал задачу, стоящую перед актером:
Язык Островского тем труден, что он звучит нестерпимым для слуха жаргоном в том случае, когда актер начинает отыскивать и подносить (с особенными подчеркиваниями) отдельные диковинные выражения и чудные словечки, совершенно не пытаясь овладеть строем речи драматурга в целом и совсем не умея синтетически собирать слова в своеобразную прозаическую мелодию.
Различение двух родов речи Мейерхольд опирал на различение Аполлоном Григорьевым двух видов народности и строил на нем свое утверждение, что «актеры всегда готовы попирать элементы подлинной народности (nationalitй) ради элементов так называемой littйrature populaire».
Но эту готовность актеров к такой подмене Мейерхольд считал возможным простить, так как главным виновником в уходе от подлинной народности он считал драматургию второй половины прошлого века.
Море второстепенного, — говорил Мейерхольд, — заслонило собою все немногое по количеству, но по качеству замечательное, что дала русскому театру драматическая литература 30‑х и 40‑х годов. «Борис Годунов» Пушкина уступил дорогу трилогии графа А. К. Толстого, Островский разделил успех с Потехиным и Красовским («Жених из ножевой линии»), Гоголь представлен был одним «Ревизором», да и то публика поспешила часть своего внимания оторвать от него в сторону Сухово-Кобылина (да не того, кто так ярко сказался в «Смерти Тарелкина», а того, кто так доступен в «Свадьбе Кречинского»), «Маскарад» и «Два брата» Лермонтова не исполняли совсем (можно ли считать два‑три спектакля в полстолетие). Таланты породили толпу подражателей, эпигоны пришлись по вкусу театральному залу.