Для второй постановки Товарищество остановилось на «Хозяйке гостиницы» (давшей всего 40 руб. сбору), для третьей на пьесе Уайльда «Что иногда нужно женщине» в постановке В. Мейерхольда и в декорациях Н. И. Кульбина, для четвертого спектакля шли в постановке Владимира Соловьева («Вольмара Люсциниуса») — «Саламанкская пещера» и «Ревнивый старик» Сервантеса. Обе интермедии были поставлены в традициях литературного балагана, с полным устранением бытового элемента. Постановка была на ширмах, которые для «Саламанкской пещеры» были окрашены в коричневато-красный тон с нарисованными на них арбалетами и оружием. «Построение фигур было строго геометрическое в “Саламанкской пещере” — главное действующее лицо в центре. В читке стремились передать певучесть испанского языка».
На 29 июня — «день Петра и Павла» — Товарищество назначило большое маскарадное представление, для подготовки которого была избрана специальная распорядительная комиссия, в состав которой вошли: Соловьев, Сапунов и несколько других членов Товарищества. Соловьев вспоминает о том, как мыслился маскарад Сапунову:
Заседания комиссии, согласно установившейся традиции, происходили на эспланаде, перед казино, где помещался театр Товарищества. Сапунов принимал деятельное участие в этих заседаниях. Он настаивал на том, чтобы вся обширная программа маскарада «Веселая ночь на берегу Финского залива» была распределена между отдельными балаганами. Его занимала мысль, что в одном из балаганов должна быть показана публике «настоящая испанская драма» — «Сила любви и ненависти». Дело представлялось ему так. Зрители, желающие увидеть испанскую пьесу, входят в небольшое помещение. Когда, утомленные долгим и тщетным ожиданием представления, они начинают выражать свое недовольство, занавес с купидонами взвивается, и глазам зрителей открывается второй занавес. На нем нарисована дурацкая рожа с чрезмерно вытянутым носом, а под нею подпись: «Вы, требующие исполнения испанской пьесы, не доросли еще до ее понимания. В награду за уплаченные в кассу балагана деньги вы можете бесплатно увидеть свое собственное изображение».
Вообще, Сапунов в это время очень любил говорить «о рожах, которые могут запугать до смерти». Так, рожами городских пьяниц должен быть, по его проекту, наполнен ночной трактир маскарада. Среди участников «веселой ночи» в качестве главной дурацкой персоны Сапунову представлялся некий шарлатан, который «поспевает всюду во время». Но судьба шарлатана плачевна. К нему подкрадывается смерть — «девушка с бумажной косой», и шарлатан перестает существовать.
Его ходули падают, величественная рожа, с двумя красными кружками вместо румянца, лежит в пыли. На месте когда-то существовавшего театрального мага, в остроконечной астрологической шапке со змеей и звездами, валяется балахон, в длинных складках которого барахтается маленький человечек, предлагающий почтенной публике купить волшебные пилюли — испытанное средство от несчастной любви.
Но оказалось, что «девушка с бумажной косой» ходила не за шарлатаном, а за самим Сапуновым. В ночь на 15 июня, катаясь на лодке с компанией по Финскому заливу, — Сапунов утонул. При переходе с места на место лодка опрокинулась, и все очутились в воде. Тело Сапунова выбросило через две недели в Кронштадте на косе северного фарватера.
На пути театральных исканий Мейерхольд и Сапунов были попутчиками-друзьями. Их близость продолжалась семь лет. Театр-Студия, театр В. Ф. Комиссаржевской, «Дом интермедий», териокское Товарищество были вехами их сотрудничества. Режиссер и художник, они счастливо понимали друг друга. Жизнеощущение Мейерхольда было близко жизнеощущению Сапунова. Они оба умели остро вглядываться в окружающий мир и там, где глаза других оставались слепыми, они прозревали чудовищный уклад российского быта. Пройдя через «Смерть Тентажиля», через золотую осень «Гедды Габлер», Сапунов и Мейерхольд нашли себя в изображении уездного маскарада в блоковском «Балаганчике», в дурацких рожах «Шарфа Коломбины». И в жизни, и в театре им было присуще начало иронии. Они видели людей, похожих на марионетки, любили условность и призрачность театров-театриков, стремились держать зрителя в состоянии двойственного отношения к сценическому действию. Их приемом был гротеск, играющий одной лишь своею своеобразностью. «Сапуновское» в Мейерхольде осталось навсегда. Когда весной 1925 года он ставил «Мандат» Эрдмана, то, по собственному признанию, в образе Варьки Гулячкиной он осуществил сапуновскую мещанку. Да и весь гулячкинский дом был внутренне близок настроениям сапуновского «Чаепития». Сапунов был моложе Мейерхольда на 6 лет. Он утонул, когда ему было всего лишь 32 года. Но память о погибшем мастере сохраняет Мейерхольд и до наших дней, оживляя ее всякий раз, когда ему приходится изображать косное мещанство и обывательщину.