В пьянящей темноте я наконец овладел своей жертвой. Пальцы мои запутались в пышных волосах, а в меня впились нежные губы и сильные руки увлекали за собой, все теснее прижимая к мягким грудям, животу и к тому месту, где трепетала благоуханная женская плоть... Но едва я вскрикнул от страсти, безусловно потеряв в то мгновение душу, как повязку сорвали с моих глаз... Взглянув вниз, я увидел Шарлотту: веки ее были прикрыты, губы разомкнуты, лицо пылало.
Вокруг никого - во всем доме только мы вдвоем.
Я вскочил с кровати и как сумасшедший бросился вон из комнаты. Но все уже свершилось. Шарлотта догнала меня на самом краю утеса.
- Что ты собрался делать? - жалобно вскричала она. - Прыгнуть в море?
Не в силах ответить, я лишь припал к ней, чтобы не упасть. Если бы она не оттянула меня от края, я бы рухнул вниз. А в голове стучала только одна мысль: это моя дочь, моя дочь! Что я наделал!
Да, я знал, что это моя дочь, и постоянно напоминал себе об этом, открыто глядя правде в глаза, и все же против собственной воли повернулся к ней, обнял и прижал к себе. Послужат ли ей наказанием мои поцелуи? Как могли слиться воедино ярость и страсть? Я никогда не участвовал во взятии городов, но, наверное, солдаты точно так же воспламеняются, срывая одежды с визжащих пленниц.
В своем вожделении я готов был раздавить ее, задушить в объятиях. А когда она, прерывисто вздохнув, откинула назад голову, я смог лишь прошептать: "Моя дочь... " - и припал к обнаженной груди.
Мне казалось, я ни разу в жизни не давал выход своей страсти, так велика она была в ту минуту. Видя, что я готов овладеть ею прямо там, на песке, Шарлотта увлекла меня в комнату. Моя грубость не вселила в нее страха. Она потянула меня к кровати, и впервые после той ночи в Амстердаме с Деборой я познал поистине всепоглощающее блаженство. Мои порывы не могла сдержать даже таившаяся в душе безграничная нежность.
- Ты мерзкая маленькая ведьма, - выкрикнул я, но Шарлотта, похоже, восприняла мой вопль как поцелуй и продолжала извиваться подо мной, приподнимаясь навстречу и вторя моим движениям.
Наконец я отпрянул от нее и упал на подушку. Мне хотелось умереть и в то же время безмерно хотелось немедленно снова овладеть ею.
Если мне не изменяет память, еще дважды до рассвета я набрасывался на нее, однако был настолько пьян, что едва ли отдавал себе отчет в своих действиях и думал лишь об одном: в Шарлотте воплотилось все то, что только можно желать в женщине, и я мог теперь этим наслаждаться.
Ближе к утру, помнится, Шарлотта уснула, а я, воспользовавшись тем, что никто и ничто не мешает моим наблюдениям, лежал рядом и пристально изучал ее, словно пытаясь понять внутреннюю суть и природу красоты собственной дочери. "Да, конечно, - с горечью думал я, - она сделала из меня посмешище... " И все-таки, Стефан, мои наблюдения не были бесплодными - за тот час я узнал о женщине больше, чем за всю жизнь.
Как прелестно было ее юное тело, как упруга ее плоть, как свежа ее кожа - даже мимолетное прикосновение к ней доставляло истинное удовольствие. Только бы она не проснулась! Только бы не встретить ее мудрый и в то же время насмешливый взгляд! Мне хотелось зарыдать - таким ужасным казалось все случившееся.
Кажется, после пробуждения Шарлотты мы еще немного поговорили, но в моей памяти лучше запечатлелось то, что я видел, нежели слова, которые мы произносили.
Она вновь принялась уговаривать меня выпить ее вина, точнее яда, причем делала это с еще большей настойчивостью, чем прежде, - видимо, желание проникнуть в мои мысли было слишком сильным, непреодолимым. Сидя на кровати в облаке, золотистых волос - настоящая английская леди Годива*, [Леди Годива - легендарная покровительница г. Ковентри. В 1040 ее супруг обрек горожан тяжкими повинностями, обещав отменить их, если леди Годива проедет обнаженная на коне через весь город; она проехала верхом, прикрытая лишь своими длинными волосами, и повинности были сняты.] - она вновь заговорила о том, как поразил ее мой рассказ о встрече с Лэшером в каменном круге в Доннелейте.
Представь, Стефан, что в эту секунду я вдруг оказался там - наверное, зелье так подействовало. Я опять услышал скрип телеги, увидел мою дорогую юную Дебору, а вдалеке возникла полупрозрачная фигура темноволосого мужчины.
- Да, но, видишь ли, он хотел показаться только Деборе, - услышал я собственный голос, - но я его тоже увидел, и это доказывает лишь одно: его может увидеть любой, когда он неизвестно каким образом приобретает физическую форму.
- А как он это делает?
Мне вновь пришлось прибегнуть к архивам моей памяти и извлечь оттуда учения древних.
- Если это существо может собирать драгоценные камни для тебя...
- Да, это он может.
- ...Значит, он может собрать вместе крошечные частички и принять человеческий образ.
И тут в мгновение ока я оказался в Амстердаме, в постели с Деборой, и все слова, которые она тогда произнесла, прозвучали снова, словно та ночь повторилась в этой самой комнате. Обо всем этом я рассказал дочери, этой ведьме в моих объятиях, которая то и дело подливала мне вина и которой мне хотелось овладеть не меньше тысячи раз, прежде чем обрести свободу.
- Но если ты с самого начала знала, что я твой отец, то почему так поступила? - спросил я, одновременно пытаясь поцеловать ее.
Она отстранила меня, как могла бы отстранить собственного ребенка.
- Мне нужна твоя стать, твоя сила, отец. Мне нужен ребенок от тебя сын, который не унаследует болезнь Антуана, или дочь, которая сможет видеть Лэшера, потому что Лэшер ни за что не покажется мужчине. - Она на мгновение задумалась и добавила: - Ты ведь для меня не просто мужчина, ты мужчина, связанный со мной кровно.
Значит, все было заранее спланировано.
- Но есть еще кое-что, - продолжала она. - Знаешь ли ты, каково это оказаться в объятиях настоящего мужчины? Почувствовать, что тобой овладевает настоящий мужчина? И почему бы этому мужчине не быть моим собственным отцом, если он самый приятный из всех кавалеров, каких я когда-либо встречала?
Я вспомнил тебя, Стефан. Я вспомнил все твои предостережения. Я вспомнил и Александра. Быть может, в эту самую секунду он оплакивал меня в нашей Обители.
Кажется, я заплакал, потому что мне помнится, будто Шарлотта утешала меня, полная сочувствия и отчаяния.