И тут случилось несчастье: как раз когда победа была близка, серьёзно заболел ближайший соратник Бёттгера, Чирнгауз. Престарелый ученый, которого любили и уважали все: сам пленный алхимик, его помощники и даже курфюрст, — подхватил тяжелую форму дизентерии, возможно, через воду или еду. Теперь к трудам в лаборатории добавились новые хлопоты. Днем Бёттгер проводил эксперименты, ночами сидел у постели Чирнгауза. Август тоже волновался за ученого, требовал сообщать о его здоровье, отправил доктора Бартоломея осмотреть больного и прописать самые лучшие лекарства. Однако, несмотря на все заботы, в ночь на одиннадцатое октября Чирнгауз скончался.
Август скорбел об его уходе. Чирнгауз, естествоиспытатель и государственный муж, трудился над воплощением королевской мечты о расцвете саксонских ремесел, он же познакомил Дрезден с самыми современными научными и философскими теориями эпохи. Для Бёттгера ученый был наставником, другом, почти отцом и не раз защищал его от монаршего гнева. Теперь надеяться было не на кого, и его жизнь целиком зависела от переменчивых настроений Августа. Исследования помогали заглушить горе, и лишь их благоприятный исход мог умилостивить монарха. Так что работа продолжалась.
В печах Юнгфернбастая можно было обжигать лишь небольшие образцы, для настоящих изделий их жара не хватало. Теперь соорудили новую печь, однако и с ней все шло не гладко. Помощник Бёттгера Вильденштейн впоследствии писал: «Мы не могли добиться нужного жара; наши усилия были тщетны, огонь горел слабо. Приходилось то поднимать, то опускать задвижку, но и это не помогало, пока мы не обнаружили дефект в корпусе печи. Уголь не прогорал до конца, и его приходилось выгребать каждые полчаса».
Шесть дней и ночей Вильденштейн и другие помощники трудились в нечеловеческих условиях. Сводчатое помещение плохо проветривались: крохотные средневековые окошки, рассчитанные на защиту от вражеских стрел, были плохо приспособлены для вентиляции. Несмотря на трубы, жар в комнате был такой, что опалял волосы. Раскаленный каменный пол обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Позже Вильденштейн вспоминал, что самый свод помещения грозил не выдержать — так накалился воздух. Куски штукатурки становились серебристыми и падали с потолка большими оплавленными кусками, камешки выстреливали как пули. Все помещение заполнилось едким дымом. Дышать было почти невозможно, лица покрывала сажа, пот, стекавший со лба, слепил глаза.
Бёттгер словно ничего не замечал — его поддерживала надежда на близкий успех, а, может быть, боль от смерти Чирнгауза притупила остальные чувства. Он безжалостно подгонял работников. Шли дни и ночи, в печь раз за разом закидывали дрова, жар постепенно нарастал. Из печи валил едкий чад, тяга не помогала, дым окутал и само здание, так что казалось, оно вот-вот займется огнем. Городские чиновники тревожились за соседние здания. Над лабораторией располагались деревянная увеселительная беседка и оранжерея — не доставало только, чтобы они вспыхнули вместе с отдыхающими саксонскими придворными. Дрезденским караульным поручили снаружи окатывать стены водой, а тем времени внутри работники продолжали подкидывать дрова, и печь раскалялась все сильнее.
Курфюрст сказал, что хочет лично наблюдать за обжигом, как только все будет готово. Когда пламя в печи стало гореть ровнее, Бёттгер через посыльного сообщил во дворец, что наступило благоприятное время.
Прибывший вместе с князем фон Фюрстенбергом Август застал в бастионе адскую сцену. Жар был невыносим, но прежде, чем они успели отступить, черный от копоти, взмокший от пота Бёттгер пригласил их подойти к печи. Согласно красочному описанию Вильденштейна, «барон [Бёттгер] велел нам ненадолго погасить огонь и открыть печь, на что князь несколько раз подряд воскликнул: „О, Господи!“, а король только рассмеялся и сказал ему: „Это не чистилище“. Затем печь открыли, и от слепящего белого света все на время перестали видеть, однако король заглянул внутрь и крикнул князю: „Смотрите, Эгон, говорят, там фарфор!“».