— Ты говоришь так, будто ненавидишь людей. Но ведь общество дало тебе язык, культурный багаж, а рабочие наберут и напечатают твою рукопись, когда ты закончишь писать роман. Что ты скажешь на это?
— Как ни грустно, ничего. Времени у меня в обрез: лишь на тебя и на роман.
— Это неразумно, — в первый раз повысила голос рассерженная Мириам. — Человек с твоим талантом, с твоей культурой, проницательный, разбирающийся в самых сложных вопросах, человек, умеющий анализировать, художник, то есть существо впечатлительное, глубоко чувствующее, не может жить только ради того, чтобы создавать романы и любить одну женщину.
— Хорошо, я стану писать поэмы и любить многих женщин, — пошутил Хуан Пабло, пытаясь прекратить этот разговор или, точнее, допрос.
В другой раз, когда они пили красное вино и были навеселе, Мириам попросила его рассказать о родителях. Хуан Пабло переменился в лице, недовольная гримаса исказила его черты, он хотел было резко отказать ей, но сдержался и налил еще вина.
— Не много могу я о них рассказать. Оба погибли в автомобильной катастрофе, я остался на попечении бабки и деда с материнской стороны. Как только смог, я освободил их от забот обо мне и вскоре стал работать, чтобы обрести самостоятельность. Я долго готовил себя к своему роману. Только это и важно.
Он особо подчеркнул последние слова, и Мириам сразу с ним согласилась:
— Ты прав.
Но поняла, что нарушила молчаливую клятву, безмолвный уговор, заключенный ими с самого начала, обещание ни о чем не спрашивать, не копаться в чужом прошлом, которое он соблюдал неукоснительно, ничем не интересуясь, задавая лишь самые обычные вопросы: как работа, давно ли ты ею занимаешься, интересно ли, кто твои приятели? И ни слова о чем-нибудь более интимном. Однакр она ощущала, что Хуан Пабло отгорожен от нее непроницаемой стеной, и ее вера в то, что любовь не терпит тайн, стала тускнеть. Любопытство сменилось каким-то тоскливым чувством, и Мириам подолгу размышляла, о чем может умалчивать Хуан Пабло. Ей казалось, что он скрывает от нее что-то чудовищное, что он сидел в тюрьме или был в исправительной колонии, а может, он пережил трагедию, может, его отец из ревности убил свою жену и потом покончил с собой. С тех пор маленький Хуан Пабло и был вынужден жить со стариками.
Что-то переменилось. Вернувшись с работы и едва переодевшись, Мириам начинала спрашивать: много ли он написал? Выходил ли сегодня? Куда?
Хуан Пабло отрывался от романа и неохотно — и стараясь как можно короче, — но все же отвечал ей. Теперь он с головой ушел в свой роман. Говорил мало, ел наскоро и тотчас возвращался к машинке. Делал какие-то пометки, справлялся в словарях или читал, внимательно, не торопясь. Мириам не решалась прервать его и лишь подавала ему чай, перед тем как идти спать, если Хуан Пабло работал допоздна. Она смирилась, надеясь, что, когда роман будет закончен, они заживут по-другому. Теперь они реже предавались любви, и по ночам Мириам слышала, как Хуан Пабло встает и садится к машинке. Ей казалось, что она вновь видит призрак незнакомого мужчины, который беспокойно ворочается во сне, а потом вскакивает, чтобы записать внезапно пришедшую в голову мысль. Иногда она тоже вставала и смотрела, как работает Хуан Пабло; а он, казалось, не замечал ее присутствия и продолжал невозмутимо заниматься своим делом. Обескураженная, со слезами на глазах, Мириам возвращалась в постель и плакала тихонько, чтобы он не услышал. Но откуда такая обидчивость? А дело было в том, что есть вещи, которым женщины вроде Мириам не находят оправдания.
Она привыкла жить одна и ни в ком не нуждалась, имея твердый, независимый характер. И может, именно едва ощутимое присутствие Хуана Пабло делало ее чувствительной, выбивало привычную почву из-под ног. Оказалось, что он мало чем отличался от призрака, который когда-то появился в ее квартире или остался здесь: он так же не видел, не слышал ее, только делал свое дело — писал. Мысль о том, что Хуан Пабло никогда не будет принадлежать ей полностью, не останется навсегда в ее владениях, тревожила ее, терзала, делала чувствительной и ранимой. И все потому, считала она, что ей ничего не известно о нем. Ее мучили вопросы: а что, если в один прекрасный день он не вернется? Где его искать, где живут его близкие? Кто его друзья? Как он зарабатывает себе на жизнь? Поступаясь своими принципами, она рылась в пожитках Хуана Пабло, листала его книги, выворачивала карманы. Ничего. Только пометки на полях, подчеркнутые абзацы. И никаких документов, ничего, что удостоверяло бы его личность. Стыдясь себя, но пряча стыд за ослепительной улыбкой, Мириам продолжала свои поиски. И, словно догадываясь об этом, Хуан Пабло глядел на свою подругу с интересом… и с грустью.
Как-то в субботу позвонил почтальон. Мириам спустилась и вернулась с письмом в руках.
— Из Гаваны. От твоей приятельницы с наполеоновским именем.
Хуан Пабло молча взял письмо, подержал немного и наконец решился вскрыть. Очень медленно и аккуратно надорвал конверт, как бы не замечая, что на него в упор смотрят вопрошающие глаза Мириам.
— Ты помнишь, что именно за письмом от нее ты впервые вошел со мной в этот дом?
— Отлично помню, — сказал Хуан Пабло и стал читать.
Он читал минуту или две, но они показались Мириам бесконечными.
— Полагаю, тебе хотелось бы узнать, что она пишет.
Мириам обиженно промолчала.
— Ну так вот, она пишет то же самое, что писала и в том письме, которое ты вскрыла. Спрашивает о моем здоровье, не болен ли я, она не видит других причин моего молчания, просит, чтобы я тотчас ответил, она все еще ждет меня, и под конец предупреждает, что это ее письмо — последнее, больше писать мне она не будет.
— Почему же ты ей не отвечаешь? По-моему, это глупо.
Они помолчали. Не зная, что делать, Мириам подошла к проигрывателю и наугад поставила «Планеты» Холста. Когда зазвучала музыка, убавила громкость. Хуан Пабло уселся в кресло, Мириам все еще стояла.
— Иди сюда, сядь рядом, по-моему, тебе хотелось бы узнать про Лилию. Я ездил в Гавану. Был там на встрече писателей. Как-то в свободный вечер бродил по верхнему городу и встретил ее, вернее сказать — она меня встретила. Спросила, не иностранец ли я. Ответил, что иностранец. А почему говорю так же, как они? Иностранца она узнала во мне — сказала она — по одежде. Я объяснил ей, что я не чилиец, а мексиканец. Она пригласила меня к себе. Я познакомился с ее родителями, с братьями. Через два дня мы вместе пошли на какой-то праздник, и, должно быть, потому, что она была совсем юная, она объяснилась мне в любви. Я старался разубедить ее, но не смог. И наконец сказал, что нам лучше пока переписываться, а когда она кончит учиться, я вновь приеду на Кубу. Некоторое время мы действительно переписывались, но потом я уже был не в силах поддерживать эту переписку. Меня поглотил роман.
— До такой степени, что ты не мог написать девушке несколько слов? Смешно, лучше скажи, что потерял к ней интерес, и не выдумывай детских отговорок.
В голосе Мириам звучал вызов. Пускай это был сущий пустяк, главное, она впервые услышала о прошлом Хуана Пабло и почувствовала себя уязвленной, раздосадованной.
— Но это правда, я не смог писать ей, не могу и сейчас, я должен закончить роман…
Хуан Пабло тоже разозлился. Этот разговор казался ему непереносимо вульгарным, фальшивым. И он дал ей это понять. В тот вечер он не писал, а Мириам больше ни о чем не заговаривала. Они молча просмотрели всю серию дурацких телевизионных передач, делая вид, что им очень интересно. Наутро Мириам попыталась извиниться.
— Не за что, — холодно ответил Хуан Пабло, поцеловал ее в щеку и вернулся к машинке, от которой оторвался лишь ради еды.
Теперь Мириам поняла: если она хочет сохранить Хуана Пабло, ей придется оставить его в покое, пусть пишет сколько душе угодно; она решила уехать куда-нибудь дней на пять. Так они получат возможность отдохнуть друг от друга, поразмыслить на свободе. На работе она попросила отпуск, а Хуану Пабло сказала, что едет по поручению своей фирмы. Уезжая, она обратила внимание, что стопка напечатанных страниц стала гораздо больше, и подумала, что без нее Хуан Пабло закончит роман и тогда сможет уделять ей больше внимания.