Как-то ночью отец ужасно расшумелся, стал выгонять Эстебана из дома: он поздно вернулся со своих занятий английским и застал жениха и невесту в полутемной гостиной как раз в тот момент, когда артист запустил руку под юбку Исабель. Эктор догнал Эстебана на улице, принялся его бить, свалил наземь, пинал ногами; Эстебан, весь окровавленный, все же с трудом поднялся и убежал. Исабель с Эктором больше не разговаривала, да и мне по любому поводу выказывала свою неприязнь, хотя я-то пытался Эктора остановить, когда он топтал беднягу Эстебана, валявшегося на земле. Исабель с Эстебаном никогда больше не встречались; некоторое время спустя, добитый жизненными неудачами, бедностью и пьянством, Эстебан повесился в захудалой гостинице где-то на улице Такубайя. Иногда по телевидению показывают фильмы с его участием; мне кажется, что передо мной оживает призрак.
Единственным светлым пятном в моей жизни в ту пору было то, что меня поселили в отдельной комнате. До этого мы спали с младшей сестренкой Эстелитой на одинаковых кроватках. Но когда я был изобличен как развратник, мать решила, что ее младшей дочери грозит опасность. Эстелиту перевели к старшим сестрам, к большому неудовольствию Исабель, учившейся в последнем классе в школе, и Росы Марии, которая только что окончила курсы машинисток со знанием испанского и английского языков.
Эктор просил, чтобы нас поселили вместе. Но ему было отказано. После очередных подвигов, окончившихся разговором в полиции, и новой попытки изнасиловать служанку Эктора на ночь загоняли в подвал и запирали на большой висячий замок. В подвале у него были только старый тюфяк и простыни. А комнату, где он спал прежде, отец приспособил, чтобы хранить подальше от нескромных взглядов бухгалтерскую отчетность по заводу; там же он в тысячный раз повторял свои уроки английского, заводил пластинки. At what time did you go to bed last night, that you are not yet up? I went to bed very late, and I overslept myself. I could not sleep until four o’clock in the morning. My servant did not call me, therefore I did not wake up.[96]
He знаю другого взрослого человека, которому за столь короткий срок — меньше чем за год — удалось бы выучить чужой язык. Впрочем, другого выхода у отца не было.
Однажды я невольно подслушал разговор родителей — они говорили обо мне. «Бедный Карлитос». — «Не беспокойся, это пройдет». — «Боюсь, на всю жизнь отметина останется. Как ему не повезло. И почему именно с нашим сыном такое случилось?» — «Несчастный случай. Бывает, человека и грузовик собьет, верно? Еще пара недель, он и вспоминать об этом перестанет. Ему сейчас, может быть, кажется, что мы несправедливы к нему, но когда вырастет, поймет: добра ему желали». — «А все из-за того, что мы, вся страна, живем в атмосфере распущенности, которую этот самый продажный режим поощряет. Ты только полистай журналы, послушай радио, посмотри кино: все словно сговорились совращать невинных».
Одним словом, никто меня не понимал, я был совсем один. Только Эктор сочувствовал, но и он относился к тому, что я сделал, как к баловству, веселой проделке, будто я мячом окно разбил. Ни родители, ни братья, ни Мондрагон, ни отец Ферран, ни те, что приставали ко мне с тестами, ни капельки не поняли. Они судили меня по своим законам, в которых мой случай попросту не был предусмотрен.
В конце июля меня перевели в новую школу, третью по счету. Снова я оказался в роли новичка, попавшего в чужие владения. В этой школе ребята не делились на арабов и евреев, не сражались в пустыне, там не было стипендиатов из бедных семей; правда, и здесь обучение английскому, как и везде, было обязательным. Первые мои недели в этой школе были просто мучительными. Я все время думал о Мариане. Родители считали, что излечили меня наказанием, исповедью, психологическими тестами, а на самом деле все это на меня совершенно не подействовало. Зато я потихоньку, к изумлению киоскера, стал покупать «Веа» и «Водевиль» и все чаще вспоминал наставления священника. Я смотрел на фотографии Тонголеле, Калантаны, Сью Май Кэй, а видел одну Мариану. Нет, вовсе я не излечился, если считать любовь болезнью в этом мире, где только ненависть — естественное состояние.
С Джимом, разумеется, я больше не встречался. Не хватало смелости пойти к нему домой, как и сходить в старую школу. Когда я думал о Мариане, мне неудержимо хотелось увидеть ее, но останавливал страх показаться в ее глазах смешным и нелепым. Ну зачем мне было совершать такую глупость, заваривать всю эту кашу: ведь, удержись я от своего идиотского признания в любви, не было бы никакой заварухи. Но сожалеть было поздно: сделанного не исправишь, иначе я поступить не мог — даже сейчас, столько лет спустя, я понимаю, что смертельно влюбился в Мариану.
XII. Колония Рома
В октябре случилось сильное землетрясение. В ноябре появилась комета. Говорили, что скоро начнется атомная война, наступит конец света и уж точно в Мексике разразится новая революция. Потом вспыхнул пожар в мастерских «Ла Сирена», было много жертв. К новогодним каникулам в нашей семье многое изменилось: отец продал завод — он был назначен управляющим североамериканской фирмы, поглотившей его мыло. Эктор стал учиться в Чикагском университете, старшие сестры жили в Техасе.
Как-то в полдень я возвращался с тенниса из «Юниор — Клуба». Я сидел на поперечной скамье автобуса «Санта — Мария»,[97] читал роман про Перри Майсона и вдруг увидел: на углу Инсурхентес и Альваро Обрегон, подняв руку, стоит Росалес. Автобус притормозил, Росалес вошел в салон, через плечо на ремне у него висел лоток с жевательной резинкой «Адамс». Увидев меня, он переменился в лице и тут же выскочил из автобуса. Росалес хотел спрятаться за деревом у здания «Альфонсо и Маркос», где прежде моя мать делала перманент и маникюр (теперь, заимев свой автомобиль, она ездила в салон красоты в Поланко).
Росалес был самым бедным учеником в старой школе, мать его работала санитаркой в больнице. Все, что я рассказываю, произошло в считанные секунды. Выскочив на ходу из автобуса, я пошел прямо к Росалесу. Он пытался уйти, я догнал его. Нелепая сцена: «Ради бога, Росалес, чего ты меня стесняешься? Это же здорово, что ты работаешь (мне — то самому пока нигде еще не пришлось работать). Маме помогать — чего тут стыдного, наоборот — очень это хорошо (я в роли «докторши по сердечным делам», дающей советы из «клиники человеческих душ»). Послушай, давай съедим по мороженому в «Ла Белла Италиа»? Я угощаю. Не представляешь, как приятно тебя встретить (я в роли великодушного господина, у которого, несмотря на девальвацию и инфляцию, полно денег на карманные расходы)». Росалес помрачнел, лицо у него стало бледное, он попятился. Но остановился, прямо глянул мне в лицо.
«Нет, Карлитос, раз уж ты такой любезный, угости меня чем-нибудь посущественней. Я с утра не ел. Проголодался до смерти. Слушай, ты на меня не обижаешься из-за наших ссор?» — «Да что ты, Росалес, какие там ссоры (теперь я в роли всепрощающего господина, способного забыть причиненные ему обиды, потому что ничто уже его не берет». — «Хорошо, в таком случае все в порядке, Карлитос: пойдем посидим, поговорим».
Мы пересекли Обрегон, прошли по Инсурхентес. «Рассказывай: ты в следующий класс перешел? Как Джим сдал экзамены? Что у вас там говорили, когда я перестал ходить в школу?» Росалес молчал. Мы уселись за столик. Он попросил тортилью с колбасой, две — с мясом, бутылку «Сидраль Мундет». «А ты разве есть не будешь?» — «Не могу, дома ждут к обеду. Мама приготовила ростбиф — я очень его люблю. Сейчас поем — потом не смогу. Мне, пожалуйста, стакан кока-колы — и похолодней».
Росалес поставил лоток со жвачкой прямо на стол. Он смотрел на Инсурхентес: по ней мчались «паккарды», «бьюики», «хадсоны», ползли трамваи, фонарные столбы были покрашены серебрянкой, автобусы ярко раскрашены, люди все еще в шляпах — такого больше нигде не увидишь. На здании напротив — реклама «Дженерал электрик», обогревателей «Гельвекс», электрических радиаторов «Мэйб». Молчание затянулось, мы оба чувствовали себя неловко. Росалес явно нервничал, избегал моего взгляда. Руки у него были влажные, он теребил поношенные брюки из дешевого тонкого сукна.
96
В котором часу вы вчера легли спать, что до сих пор еще не встали? Я лег очень поздно и потому проспал. Я не мог заснуть до четырех утра. Слуга не разбудил меня, вот я и не проснулся, (англ.)