Мне снилась моя мать, когда меня разбудили голоса, ломавшие наш домашний распорядок, я сел в кровати, быстро натянул носки, чтобы тихо спуститься вниз, да, во сне я слышал, как дедушка шаркал туфлями, но это был не сон, а правда, я один в этом доме знал, что сон — это правда, так я себе говорил, когда крался к залу, откуда слышались голоса; революция не была правдой, она была сном моего дедушки, моя мама не была правдой, она была моим сном, и значит, они действительно были; только мой папа не видел снов и потому знал только ложь.
Ложь, вранье, так кричал дед, когда я замер у входа в зал, притаился за скульптурной копией — в натуральную величину — Ники Самофракийской, которая по замыслу декоратора должна была стать богиней-охранительницей нашего очага, у входа в зал, куда никто никогда не входил, выставочный зал, где не найти ни следа человеческого, ни окурка, ни кофейного пятнышка, где теперь, в полночь, разыгрывалась бурная сцена между дедушкой и отцом, и мой дед, генерал, рявкал так, как, наверное, тогда, когда отдавал солдату приказ: оскопить предателя! сжечь его, расстрелять, сначала прикончим, потом разберемся! настоящий генерал Вырви — хвост, а мой папа, лиценциат, вопил так, как я никогда и не слышал.
Мне подумалось, что деду, несмотря на всю его ярость, нравилось, что его сын наконец осмелился ему возражать, и он крыл лиценциата, словно пьяного капрала, словно хлыстом расписывал вдоль и поперек физиономию моего папы, мол, сукин ты сын, да еще похуже, а мой папа — генерала: ты старый мозгляк, а дед: мол, сам ты мозгляк, один на всю семью выродок, дали ему в руки солидное состояние, честно нажитое, только управляй да пользуйся помощью лучших юристов и счетоводов, и делать-то было нечего, знай подписывай бумажонки, считай доходы, столько-то в банк сунуть, столько-то опять в дело пустить, как это ничего не осталось? Скажи спасибо, старый болван, скажи спасибо, что я хоть в тюрьму не сяду, я ничего не подписывал, меня обошли, я позволял юристам и бухгалтерам ставить подписи за меня, по крайней мере могу сказать, что все делалось за моей спиной, но я тоже в ответе за крах, я тоже стал жертвой подлога, равно как и все акционеры; ах ты, мерзавец, я доверил тебе огромное состояние, без всяких долгов, земля — вот единственно надежное богатство, а деньги — рвань бумажная, если у тебя земли нет, сумасброд, балбес, кто велел тебе создавать дутый концерн с мнимыми капиталовложениями, продавать на сто миллионов песо фальшивых, ничем не обеспеченных акций и еще думать, что чем больше кредит, тем вернее и надежнее предприятие, идиот; не торопитесь, генерал, говорю вам: обвинят юристов и счетоводов, я тоже обманут, на том и буду стоять, ну и стой, мать твою, на чем хочешь, а землю-то продавать нам придется, угодья в Синалоа, все плантации томатов; хитоматов, хитоматов,[19] захихикал, потом засмеялся мой папа, никогда я не слышал, чтобы он так хохотал, мол, ну и чудак вы, мой генерал, томаты! Или вы воображаете, что на доходы от ваших токштов мы построили вот этот дом, и купили машины, и ведем шикарную жизнь? Или вы думаете, что я мелкая рыночная торговка? Как вам кажется, что может лучше вызревать в Синалоа, томаты или мак? Да, поля красные, и кто будет разбираться, томаты там или что-то еще, чего это вы сразу примолкли? хотите знать правду? Если покрыть долги продажей земель, все пойдет прахом; вот и сожги свои посадки, мозгляк, сгреби прах и скажи, мол, всё сгнило на корню, чего еще ждать? А вы думаете, мне позволят такое сделать? не прикидывайтесь простаком, старый плут, ведь гринго, которые скупают и сбывают мою продукцию, мои компаньоны из Калифорнии, где налажена продажа героина, вы думаете, будут сидеть сложа руки? А то нет, лучше скажи, где я возьму сто миллионов песо, чтобы расплатиться с акционерами, если за дом и машины не выручить больше десяти миллионов, а на счете в Швейцарии ровно столько же, дурень ты дурень, ничего ты не выжмешь из своих наркотиков, облапошили тебя твои янки.
Тут генерал замолчал, а лиценциат хрипло охнул.
— Когда ты женился на девке, ты только себя самого онозорил, — сказал в заключение дед. — А теперь ты опозорил меня.
Этого я не хотел слышать, только бы они замолчали, молил я, съежившись под крыльями Ники, этого еще не хватало, точно сцена из плохого мексиканского фильма или дурацкого телесериала: спрятавшись за портьеру, я слушаю, как взрослые режут друг другу правду-матку, классическая сцена с участием Либертад Ламарке и Артуро де Кордовы,[20] тут дед военным шагом направился из зала, я рванулся к нему, взял под руку, мой папа уставился на нас в изумлении, сказал дедушке:
— Значит, у вас все-таки есть деньги?
Генерал Вергара посмотрел на меня и нежно погладил свой пояс из змеиной кожи, битком набитый золотыми монетами.
— Ясное дело. Пойдем.
И мы пошли, я в обнимку со стариком, а мой папа кричал из зала нам вслед:
— Никому не удастся меня на колени поставить!
Генерал мимоходом пнул в вестибюле огромную хрустальную вазу, она упала и разбилась вдребезги. Оставив за собой озерцо блестящих осколков, мы влезли в красный «тандерберд», я, как был, в пижаме и носках, генерал, весьма почтенно выглядевший в светлом габардиновом костюме, коричневом галстуке с булавкой-жемчужиной, ласково поглаживал пояс, набитый золотом; вот теперь да, действительно было здорово мчаться по окружной автостраде в час ночи, когда нет никакого транспорта, никаких пейзажей, свободная дорога в вечность, и, сказал я деду, держитесь крепче, мой генерал, копыта загремят на сто двадцать в час, я оседлал самых резвых коней; мой дед рассмеялся, поехали к тем, кому вы рассказываете свои истории, поедем к тем, кто вас слушает, будем расшвыривать золото, сделаем еще один большой круг, дедушка, правильно, парень, с самого начала, еще разок.
На площади Гарибальди мы были в четверть второго. С начала так с начала, парень, возьмем с собой группу марьячи[21] на целую ночь, неважно — сколько запросят, лишь бы умели играть «Валентину» и «Путь на Гуанахуато», ну — ка, ребята, настраивайте гитары, дед завыл, как койот: «Валентина, Валентина, я хотел тебе сказать», пошли все вместе в кабаре «Тенампа», разопьем пару бутылок текилы, вот так я завтракаю, ребята, посмотрим, кто больше выдует, вот так я поддал себе жару перед боем в Селайе, когда мы, вильисты, двинули конницу на Обрегона, «лишь одну тебя люблю я, и зачем меня терзать», и видели мы перед собой только равнину огромную, а вдали — артиллерия и недвижные вражьи конники, а вот и узорчатые подносы с банками пива, и пустились мы во всю прыть, уверенные в победе, неслись вперед, как дикие тигры, а марьячи глядели на нас стеклянными глазами, будто ни деда, ни меня вовсе не было, и тогда из невидимых нор на равнине вдруг высунулось вверх до тысячи штыков, ребята, в этих дырах укрылись индейцы — яки, верные Обрегону, ох, глядите, не пролейте пиво, они с удивлением смотрели на нас: старый болтун и парень в пижаме, что это значит? А то, что штыки снизу вонзились в наших коней, крепкие руки распороли им брюха, и на самих яки, на их серьги в ушах, на головные платки лилась кровь, сыпалась требуха лошадиная, повторить, ясное дело, ночь только начинается, мы оторопели от ужаса, да и как нам было не оторопеть, если никто из наших не ожидал, что генерал Обрегон горазд на такую страшную выдумку, тогда-то я и зауважал его, слово даю, до которого часа петь — то мы будем? вы ведь нас наняли петь, сеньор? они смотрели на нас, думали, ничего-то у нас нет, отступаем, отстреливаемся из пушек, но мы уже были побеждены военной хитростью, поле под Селайей заливалось кровью подыхающих лошадей, застилалось пороховым дымом, дымом сигарет «Деликадос», один из марьячи от скуки насыпал соли и выжал лимон в сжатый кулак моего деда, а мы лимонкой руку оторвали у генерала Обрегона, вот какие были дела, я там же себе сказал, такого не одолеешь, нанятый музыкант только пожал плечами, потер солью мундштук трубы и начал наигрывать на ней, издавая заунывные звуки, Вилья — сила необузданная, ненаправленная, Обрегон — сила умная, это бестия покрепче, я было хотел броситься на поле боя и, как пес, нюхом отыскать там оторванную руку Обрегона, отдать ее ему и сказать: мой генерал, вы — крепкая бестия, вот вам ваша рука, и не серчайте, ох, мать честная, а дальше вы знаете, что случилось, нет? Никто не знает? И не хотите узнать? А вот что: генерал Обрегон швырнул в воздух золотую монету, вот так, и оторванная рука сама прыгнула вверх с земли, залитый кровью кулак разжался и схватил на лету монету, вот так, я тебя и поймал, марьячник, теперь тебе интереснее слушать мои истории? Я тебя поймал, равно как всех нас поймал в свои сети Обрегон и отыгрался за свою руку в Селайе, «если завтра помирать мне — лишь бы сразу помереть», я хочу, чтобы меня любили, ребята, вот и все, хочу, чтобы вы мне были верны, хотя бы только одну эту ночь, вот и все.
20
Ламарке, Либертад — аргентинская киноактриса. Де Кордова, Артуро — мексиканский киноактер.