Он по-прежнему собирал птиц, которых убивали днем его кузены, а утром хоронил их, но больше никогда не разрывал ни одну могилу: слова отца внушили ему небывалое отвращение, и чувство это пугало его больше, чем вид полусгнивших пичуг.
Если судить по точности и постоянству воспоминаний, два этих заурядных и нелепых случая были единственными, когда между отцом и сыном возникло хоть сколько-нибудь живое общение. Странно было и то, что с тех пор, как они произошли, он вспомнил о них впервые. Шкаф со старыми журналами! Разлагающиеся птицы! И правда, какая чушь!
«Сейчас там ночное бдение», — подумал он, быстрым шагом возвращаясь домой по уже совсем пустой улице Корсо.
Через несколько дней исчезли боли в горле и за ухом, и он перестал боязливо ощупывать опасное место и разглядывать себя в каждом попадавшемся на пути зеркале. Сам того не заметив, он втянулся в обычную жизнь выздоравливающего иностранца, который поселился в Риме, интересуется его культурой, его прошлым, а также будущим, ожидая от него почти немедленных перемен. Он читал и писал без устали. Даже холодность первых полученных от матери писем не ослабила ни его радости, ни внезапно охватившей его жажды деятельности.
Он обосновался в Риме. Казалось бы, логичнее было остаться в Лондоне, принимая во внимание, что читал он тогда в основном английскую литературу и даже на расстоянии сроднился уже с городом и его обычаями, либо в Париже, чья красота его ошеломила и откуда он,‹ может быть именно поэтому, сбежал через несколько дней. Ни один из этих городов не был овеян такой печалью и чувственностью, как нищий, прединдустриальный, ожидающий экономического чуда Рим, так созвучный душе человека, который живет лишь затем, чтобы ждать смерти. Возможно, повлияло и его желание поделиться с Раулем опытом своей заграничной жизни. И еще, как понял он позже, то, что здесь жила когда-то Эльза.
Проезжая через Халапу, он позаботился получить адрес Рауля. Они были — сколько раз можно это повторять — друзьями детства, школьными товарищами, хотя Рауль был на два-три года старше. У них были какие-то общие родственники. В отрочестве они обменивались книгами. Вероятно, Рауль и оторвал его от «Леоплана» и романов Феваля, которые временами читал ему отец, желая приохотить к чтению. Рауль заставил его начать с Диккенса и Стивенсона, с годами вернуться назад к елизаветинцам и в конце концов дойти до поколения Одена. Рауль обладал особыми качествами: он умел каждого вовлечь в работу, расшевелить, заставить раскрыть лучшие свои стороны. Это был прирожденный учитель и организатор. В старших классах он создал дискуссионный кружок, где каждую неделю они беседовали о прочитанных книгах и писателях. Тут он научился писать заметки и обсуждать их с товарищами, и это дало ему больше, чем любой из курсов, которые он прослушал позднее, когда чередовал изучение законов с занятиями на факультете философии и литературы. Потом, в Мехико, неизвестно почему, они виделись редко. Рауль приехал на два года раньше, чем он, изучать архитектуру, и они лишь случайно встречались на вечеринках. Никогда не уговаривались вместе пообедать, пойти в кино или просто повеселиться. Зато во время каникул, в Халапе, они снова становились неразлучны. Рауль, как он всегда признавал, был все эти годы его учителем; это он подстрекнул его писать и сам писал очень забавные пародии. Он собирался работать, говорил Рауль уже тогда, не столько как архитектор, а как эссеист, исследователь формы. Еще до отъезда из Мексики его познания в области искусства были поразительны. Несомненно, пребывание Рауля в Италии побудило его осесть в Риме и отказаться от туристического кругосветного плавания, которое он замышлял, покидая Мексику. Приехав в Рим в середине этого знойного лета 1960 года, он почти сразу отправился по полученному адресу. Рауля не было. Привратница, изучив его невообразимо наглым взглядом, заявила, что его друг проводит лето в Венеции. Заглянув в книжечку с записями, она подтвердила: всю корреспонденцию ему пересылают в American Express; адреса он не оставил, потому что собирался работать и не хотел, чтобы ему мешали, добавила она с укоризненным видом. Во время одной из своих поездок, когда он побывал в Ферраре, Падуе, Венеции и Триесте, — ее маршрут и обстоятельства он помнил так, словно все произошло вчера, — он оставил Раулю записку в венецианском бюро American Express и попросил сообщить свой адрес или телефон, чтобы, возвращаясь из Триеста, он мог Рауля найти. Когда через два-три дня он снова проезжал через Венецию, его ждала открытка с адресом, подписанная некой Билли Апуорд. Рауль, писала она, сейчас находится в Виченце, но они ждут его возвращения на этой неделе.
Адрес на открытке привел его к дворцу, спрятанному за высокими стенами, на одном из отдаленных от центра канар лов.
— С главного" фасада войти невозможно, весь нижний этаж затопило, — не без легкого иностранного акцента сказала ему женщина, очень загорелая, с канареечного цвета волосами, когда служанка привела его на внутреннюю террасу здания. — Очень жаль, но, кажется, реставрация обойдется слишком дорого. Есть, правда, одна опасность: фундамент так осядет, что весь дворец рухнет. — И она залилась резким смехом, похожим на карканье; можно было подумать, будто мысль о возможном несчастье доставляет ей удовольствие. — Вы земляк Рауля, да? Так я и думала. Он застрял в Виченце, бедный трудолюбивый мальчик, готовит работу о Палладии. Просил задержать вас до его возвращения.
— Спроси лучше, Билли, не хочет ли он выпить вина, — сказала другая женщина, значительно старше, теплым низким голосом, с акцентом, сразу выдающим ее карибское происхождение; женщина, скрытая огромными темными очками, цветными кремами и волнами ярких тканей, из которых выглядывали только руки и часть лица. Она раскинулась на чем-то вроде кушетки из кожи и алюминия. Это была Тереса Рекенес. — Предложи ему глоток вина, чем развлекаться, описывая разрушение моего дома.
— Это не совсем ее дом, хочу уточнить. Тереса заключила контракт на это здание на девяносто девять лет. Но муниципалитет не дает разрешения на реставрационные работы, — объяснила, хотя ее никто не спрашивал, женщина с канареечными волосами. — Весь нижний этаж надо очистить, а это огромные расходы. Они тут задумывают глобальный план спасения Венеции… Но вы знаете итальянцев: возможно, когда они наконец этот план примут и захотят претворить в жизнь, Венеции уже не будет, останется лишь прекрасное воспоминание, новая Троя.
На женщине по имени Билли были белые брюки и блуза из светло-желтой восточной ткани, резко подчеркивающей цвет ее волос. Но для такого туалета она была немолода. Нашел ли он ее красивой? Нет, ничуть. Как сами женщины, так и их обрамление показались ему чересчур экстравагантными, а стиль этой Билли уж очень вызывающим и неестественным. У нее были какие-то судорожные, развинченные движения. Когда она наливала виски, все ее тело словно сотрясали электрические разряды.
Вот так он ее увидел первый раз в саду дворца. В Венеции! Было от чего почувствовать себя словно на съемках кинофильма. Искусственное поведение обеих женщин еще усиливало ощущение ирреальности.
— Из той вон лоджии великолепный вид. Мне нравится смотреть, как кружат чайки; они напоминают мне попугаев моей родины, — сказала женщина в очках, не двигаясь с места. — Проводи его, Билли! Не возражаешь?