Сеньорита Штейнер-Леммини нервно рассмеялась и начала торопливо рассказывать о своих исследованиях. Она сотрудничала в очень серьезном издательстве. Работала как вьючный мул, едва успевала поспать: переводила, писала предисловия, рецензии. Ее сотрудничества домогаются многие итальянские издательства. Тем не менее идея «Тетрадей» очень ее привлекает. Она предложила бы публикацию двух театральных пьес Льва Лунца, одного из самых интересных русских формалистов, совершенно неизвестного и в своей стране, и вне ее.
Рауль сказал, что хотел бы ознакомиться с текстами. Раз их предлагает она, он уверен, что эти пьесы им подойдут. Тут нужно именно суждение специалистов, а не рекомендации любителей, которые до сего времени руководили основанным ими скромным издательством. И без всякого перехода разразился яростной обличительной речью против очерка Эмилио о Виттгенштейне, который едва прочел, и, Совсем уже закусив удила, кончил заявлением, что считает невозможным участие их обоих в редакционном комитете «Тетрадей». Если останется колумбиец, уйдет он. Сеньорита Штейнер-Леммини собрала бумаги и книги, которые разложила на столике, поспешно запихала их в портфель и распрощалась. Рауль проводил ее на улицу и не вернулся. А Эмилио больше ногой не ступил на территорию «Ориона». Сам же он через несколько месяцев уехал из Рима.
Однако вплоть до этого события труд, вложенный каждым в издание «Тетрадей» или в собственные сочинения, объединял их всех и приносил подлинную творческую радость.
Если замысел принадлежал Эмилио, то Рауль был поистине движущей силой дела: он нашел и собрал сотрудников, установил формат и выбрал бумагу, определил основные черты издания: главным языком будет испанский, поскольку в основном речь пойдет о латиноамериканских проблемах; выпускать они станут от двенадцати до пятнадцати «Тетрадей» в год. Тереса Рекенес, которая, оставаясь в тени, следила за предприятием, дала им список своих друзей, в большинстве венесуэльцев, и те, к удивлению молодых издателей, подписались почти все; таким образом, в их распоряжении оказалась значительная сумма. Недостающие деньги добавила Тереса.
Сначала был создан редакционный комитет. Билли назначили редактором позднее. Рауль настаивал, что кто — нибудь должен считаться ответственным лицом и заниматься налоговыми делами и прочими административными заботами. Кто же сумеет это лучше, чем она? — заключил он. Речь шла о чистой формальности. Однако на практике все оказалось по-другому: Билли превратилась в настоящего администратора, а ее отношения с остальными стали классическими отношениями начальника и подчиненных.
Он подумывал опубликовать рассказ, начатый им на «Марбурге» и законченный в первые недели пребывания в Риме. Ему, наверное, предложат кое-какие поправки, возможно, выбросят некоторые необязательные эпизоды, например ту историю, что он так часто вспоминал этим запоздалым летом своей жизни, проводя с Леонорой тоже запоздалый медовый месяц в Риме, — длинную историю о приеме, устроенном его героиней, Эленой Себальос, в честь сына, который приехал навестить ее, и художника, друга всей жизни, чья выставка открылась в этот день в Нью — Йорке. Но Билли, едва прочитав первые страницы, лишила его всяких надежд. Ему надо писать на мексиканские темы; он дал себя убедить без особого сопротивления и в тот же вечер, придя домой, принялся восстанавливать в памяти и развивать образы, сохранившиеся с детства, те самые, что так потрясли его в дни, наступившие после смерти отца. Вновь обратиться к этой поре значило рассеять ощущение вины за то, что он пережил отца, наслаждается в Риме отличным здоровьем и оставил женщин своей семьи одних, когда произошло несчастье.
Рауль тоже работал. Однажды он прочел им свой рассказ о том, как знатная мексиканская дама разыскивала некую карлицу, свою незаконную дочь, которую похитили сразу после рождения. Некоторые сцены были до того смешны, что все слушатели так и покатывались, все, кроме Билли, которая сидела выпрямившись, как ученик военной школы, с таким страдальческим выражением лица, что походила на мрачную птицу с какого-нибудь средневекового распятия. Наконец она сказала:
— Я не хотела говорить, caro[105] Рауль, ведь я понимаю, все вы будете несогласны. Но мне этот текст кажется слишком местным; вы смеетесь, потому что вы мексиканцы, вы знаете свои основные недостатки и угадываете прототипы действующих лиц. Мне одной эта история показалась жестокой, она не щадит никого, но хуже всего то, что иностранец, прочитавший рассказ, не поймет сатирических намерений автора, а подумает, будто он высмеивает материнские чувства.
Как уж не раз случалось с Билли, через несколько минут спора никто толком не мог понять, о чем она говорит и какой тезис отстаивает. Все на этом собрании было нелепо и запутанно, потому что с самого начала вопрос был поставлен не о том, о чем следовало. Никаким способом нельзя было убедить Билли, что здесь главное заключалось в поисках формы, в сжатом шутливом истолковании мира при помощи этой формы.
— Предпочитаю умолкнуть. Вам это покажется старомодным, но я не могу перенести, чтобы насмехались над женщиной лишь потому, что она родила карлицу. Что бы вы ни говорили, вам меня не убедить.
Несколько дней спустя, когда они оказались наедине, она привела ему довод, который не только удивил его, но уже тогда показал, что они и в самом деле говорят на разных языках.
— Я против того, чтобы Рауль публиковал свой рассказ, потому что это не принесет ему никакой пользы, но даст ложное представление о его возможностях. Перед ним стоят другие жизненные цели, он их осуществляет. Рауль, не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, может стать одним из крупных теоретиков архитектуры. В свое время ему предложат интересное дело в какой-нибудь международной организации. Я не хочу, чтобы потом ему пришлось раскаиваться в грехах молодости.
А еще через несколько дней Рауль после обеда заметил как бы мимоходом:
— Мне кажется, в сущности Билли права. Кому, к черту, интересны* неизвестно кем выдуманные истории о персонажах, взятых из нашего фольклора? Я решил опубликовать лучше несколько, заметок о Палладии, над которыми работал летом. Нет, речь идет не о теоретическом труде, скорее это можно назвать лирическим подходом к Каса Ротонда в Виченце.
— Рауль, ты будешь королем, — насмешливо буркнул Эмилио; разговор шел еще в те времена, когда в издательстве «Орион» царило внешнее согласие.
Одной из первых публикаций был венецианский рассказ Билли. Он прочел его с благоговением. Погрузился в него, словно в тайнопись, требующую многократного чтения, пока проявится ее подлинный смысл — или, вернее, один из ее подлинных смыслов. Всю незрелость своих тогдашних суждений он понял, лишь когда перечел этот рассказ теперь, в доме Джанни.
— Нет, это невозможно, — сказал он Леоноре, — сочинить такую несусветную глупость… Сколько общих мест в ее откровениях! Подумать только, ведь тогда мы читали это как Священное писание!.. Боже, какая смесь самонадеянности и невежества!
Однако он не мог не остановиться на некоторых главах; в них он уловил глубокое, таинственное звучание. Можно было подумать, что Билли уже предчувствовала свой конец.
Его материальное положение заметно улучшилось. Мать решила перевести на него доходы с нескольких домов, полученных в наследство от отца. Это позволило ему продолжить свое пребывание в Европе, остаться еще на два года в Риме, живя вполне безбедно, потом предпринять путешествие в Грецию, Турцию, Центральную Европу и наконец обосноваться в Лондоне, где он в течение года читал лекции в университете.
В Англии до него дошли туманные слухи о Рауле. Тот забросил архитектуру, историю искусства, свою работу об эволюции форм. Осел в Халапе и читал там какой-то второстепенный курс, но не на архитектурном факультете, а на театральном, том самом, где теперь преподает Леонора; очень короткий курс истории театральной живописи. Кто-то рассказал ему, что Рауль много пьет. Билли осталась в Риме, родила сына и бросилась вслед за мужем в Халапу, решив узаконить свое положение.
Однажды, несколько лет спустя, он снова встретился с Раулем в Халапе, в доме семьи Руэда, их общих друзей. Когда он пришел, Рауль был уже изрядно пьян и очень зло стал упрекать друга, почему тот не разыскал его. Он оправдывался как мог: в Халапу он приезжал только один раз, навестить мать и уладить кое-какие дела, и их тогда не застал. Служанка сказала, что они с Билли уехали на несколько дней в Веракрус. Рауль явно не поверил ему; он сильно переменился, прежде времени постарел, был очень взвинчен, плохо, чуть ли не шутовски, одет. Еще неприятно поражали его почти черные губы. Рауль, по его словам, бросил чтение лекций.