Был день рождения Джанни, и обе пары решили не ходить, как обычно, в ресторан на площади Фарнезе, а поужинать в другом, в квартале Траставере, ще они, бывало, собирались во времена молодости. Этим вечером они выпили вина больше, чем всегда. Говорили много, особенно он, так как чувствовал себя обязанным изложить и растолковать эту тему, ведь только он один знал историю Билли и Рауля в Халапе. Вернувшись в дом Джанни и Эухении, все почувствовали, что дружба их дала трещину.
Говорить о Билли и Рауле! Как странно звучит в Риме история этой любви, пришедшая к концу среди туманов Халапы! Как трудно воссоздать перед римскими друзьями то немногое, что осталось от Билли и Рауля через несколько Лет после их приезда в Мексику!
Метаморфоза Билли поразительной могла показаться лишь на первый взгляд. В конце концов это было лишь усугубление уже известных дурных наклонностей, попустительство тому, что уже существовало, потворство всему самому дурному, что в ней таилось. Он видел, как она идет все дальше по этому опасному пути, был свидетелем того, как опускалась «на самое дно», если пользоваться выражением, принятым у них в студенческие годы. Зато для того, кто не знал событий, непосредственно предшествующих превращению Рауля, не видел его эволюции, а помнил юношу, отмеченного незаурядными дарованиями и ярким талантом, способного с изяществом и свободой, которым он всегда завидовал, совмещать строгий интеллект с оргиастическими устремлениями, порой казавшимися его друзьям чрезмерными, — превращение это было поистине ошеломляющим. Он не видел Рауля всего несколько лет, но в этом взлохмаченном, мрачном, грубом типе едва узнал того, кто был его другом с самого раннего детства.
Жив ли теперь Рауль?
Они вспомнили, что еще тогда, в Риме, отношения этой пары не лишены были странностей. Не говоря уж о любви Рауля и Тересы, этой необычной особы, связанной с потусторонними силами, которые впоследствии так неотступно преследовали Билли.
— Ничто касающееся Рауля меня не удивляет. По — моему, его донжуанство, такое болезненное, такое показное, уже тогда свидетельствовало, что у него не все в порядке, — сказал Джанни с заметной досадой. И его замечания было достаточно, чтобы половина вечера прошла в спорах об этой черте Рауля, спорах, которые повторялись, и все менее дружелюбно, в течение остального лета. Разговор был беспорядочный, путаный, полный неточностей и у всех оставил неприятный осадок. Каждый отстаивал свое, но в конце концов, как и в спорах с Билли, принимался утверждать с той же пылкой убежденностью нечто противоположное. Особенно старалась, давая характеристику Раулю, пускаясь в изощренные и нелепые рассуждения, его жена, да, Леонора, которая Рауля и в глаза не видела, знала о нем только то, что слышала от Билли, что говорил ей он и о чем судили и рядили в Халапе; но на основании этих слухов она выложила такое количество сведений, что он сам был поражен.
Он утверждал, что не было у Рауля так называемого донжуанства, если понимать под этим хвастовство своими похождениями. Ничто не было так чуждо его характеру, как перечисление побед, затеянное каким-нибудь Лепорелло, дабы польстить тщеславию Дон Жуана. Почти никому не была известна интимная жизнь Рауля. Никогда Билли не знала о его мимолетных увлечениях другими женщинами. Связь с Тересой была единственной длительной связью, о ней друзья узнали под самый конец, и не потому, что он выставлял ее напоказ. Было в Рауле, это он должен признать, нечто, отличавшее его от остальных друзей. Он мог об этом судить, потому что каждый день они часами шатались вместе по римским кафе. В чем заключалось это отличие? Быть может, во внезапной возбудимости, в неудержимом желании, которое толкало его тут же начать ухаживать за первой попавшейся женщиной, влюбить ее в себя, добиться победы над ней; для Рауля эти эмоции были стихийными, неуправляемыми и чисто сексуальными. Он мог торопливо выйти из какого-нибудь подозрительного отеля и через пять минут вернуться туда с другой девчонкой. Как знать, возможно, из-за своей тропической внешности и ярко выраженного индейского типа лица он чувствовал себя обязанным действовать согласно общепринятому шаблону латиноамериканского любовника? Летом, когда приезжали английские, немецкие, скандинавские туристы, Рауль не знал передышки. Да, те, кому случалось принимать участие в его похождениях, встречаться с молодыми студентками, приехавшими на каникулы, или же, как ему самому, постоянно предоставлять Раулю свою квартиру, выслушивали потом, как смаковал Рауль каждую подробность своего любовного опыта. Но это было не хвастовство самца-победителя, а как бы повторение утех, эротического наслаждения, угасавшего только в конце рассказа.
— Несмотря на это, а пожалуй, именно поэтому, повторяю, Рауль не был Дон Жуаном. Было в нем некое самообладание, некая форма контроля, постэротическая дисциплина, и, когда он позже приходил в кафе и разглагольствовал о грудях, бедрах и талиях, вы понимали, что, пока он обнимал женщину, он думал о превращении этих форм в явление искусства. Не знаю, помните ли вы, но он мог быть очень книжным и вместе с тем совершенно бесстыдным.
— Помнишь, Джанни, нашу прогулку в Орвието?
— Нет!
И снова они стали повторять, и тут были единодушны, что римский период в жизни Билли и Рауля закончился самым невероятным образом и это предопределило все, что произошло годы спустя в Халапе, хотя и прозвучало в несколько ином ключе, однако нотки безумия, внесенные Тересой, третьим углом треугольника, звучали постоянно. Только в Халапе все обернулось гораздо серьезнее.
В Риме к ссорам Билли и Рауля примешались трагическая история Тересы Рекенес с ее провидцами и ворожеями, литературная неудача, любовные разочарования, грозившая Билли тюрьма, и тем не менее события эти представлялись им смешными и нелепыми. Ему особенно было интересно слушать о тех временах, ведь он знал о них только по бессвязным, искаженным, бредовым версиям Билли, которые она преподносила ему в Халапе, и никогда не мог все толком понять.
Они снова заговорили о сношениях Тересы со всевозможными медиумами, ясновидящими и гадалками. Она объездила за ними пол-Европы и у некоторых из них вызывала настоящие истерические судороги, эпилептические припадки, помрачение ума, вспышки дикой ярости. В Риме, Неаполе, Калабрии, Пулии ее боялись, как бедствия. В конце концов ее перестали принимать или наотрез отказывались входить при ней в транс.
— Рассказ, который она предложила издательству, — сказала Эухения, — после чего оно и прекратило свое существование, был в некотором роде автобиографичен. Речь шла о женщине, которая видела главную цель своей жизни в мести покойному мужу. Я так никогда и не поняла, правда ли Тереса верила, что при каждом сеансе она навлекала кару на бедную нераскаянную душу, имевшую в земной жизни несчастье связать свою судьбу с этим тропическим циклоном, или же ей это показалось только один раз, а потом она патологически, маниакально повторяла свой опыт, уже и не заботясь об этой мести, просто служившей предлогом. Ей были важны только отношения с женщинами, которые устанавливали контакт с покойным.
Леонора не понимала толком, о чем шла речь. Все принялись объяснять. Тереса Рекенес постоянно ездила по всей Европе, посещая самых знаменитых медиумов. Она выписывала все специальные журналы, где они помещали свои объявления. Приезжала, заставляла вызывать дух своего мужа и неизменно осыпала его оскорблениями. Очевидно, по крайней мере так она объясняла в своем рассказе, она не могла простить ему измену, совершенную вскоре после брака, и болезнь, которую в результате этой неверности она подхватила.
— Ее страсть к нам, к литературе, к издательству была отнюдь не бескорыстна. Не только потому, что она требовала, чтобы кто-нибудь сопровождал ее на сеансы. Это в конце концов пустяки, а иной раз и занятно бывало. Как странно! Изображала себя такой отважной и не решалась оставаться наедине с Голосом.
— Среди нас я была одной из первых сопровождающих! — воскликнула Эухения. — Мы приехали в Неаполь. Ясновидящая жила на грязнущей улице, в жутком дворе, в какой-то страшной хибаре. Я никогда еще Тересу не провожала, иначе ни за что бы не пошла. Меньше всего я могла вообразить все, что случилось дальше. Так вот, входим мы в комнату к медиуму. Им оказалась чернявая толстуха со свиными глазками, словно созданная для неореалистического фильма; через несколько минут она впала в глубокий транс. Вдруг из уст толстухи послышался голос, странный, приглушенный, словно он пробивался сквозь вату; сначала он звучал, как стон, прерывался рыданиями, потом обрел силу, стал хриплым, грудным, низким. Я была в таком ужасе, что никогда потом не могла вспомнить, что же он говорил до тех пор, пока Тереса не вскочила и, назвав какое-то имя, не спросила своего собеседника, знакомо ли ему это имя. Когда голос, запнувшись, ответил «да», Тереса, дрожа от ярости, разразилась бранью. Она кричала, что вызвала его лишь затем, чтобы сказать, что при жизни она изменяла ему не раз и не два, с кем попало, даже с его собственным шофером, со старым садовником; что всегда презирала его как мужчину и, где бы он там ни был, пусть знает, что она обманывала его с первого дня свадьбы; и так она вопила, пока несчастная толстуха медиум, забившись в судорогах, не обрела свой собственный голос. Она словно сошла с ума и подняла истошный крик, сзывая свою родню. Появились какие-то типы, смахивающие на убийц, какие-то зловещие старухи, все орали по-неаполитански и взашей выставили нас на улицу. Долго потом я не соглашалась пойти с ней еще раз.