Прочтя рассказ сразу после выхода, он нашел его путаным, полным повторений и несообразностей. Тем не менее вслед за другими членами группы объявил, что тетради «Ориона» опубликовали первое свое великое открытие, что издание этого рассказа красноречиво подтверждает значение затеянного ими дела. Говорили даже о рождении современного классика; и их крайне удивило, что остальной мир не спешит откликнуться на все эти восторги. Читая рассказ заново, он подумал, что тогда его, в сущности, могло обрадовать равнодушие читателей, ведь, несмотря на все его пылкие хвалы, он только с тысячами оговорок принял шум, поднятый в «Орионе» вокруг рассказа, который по контрасту дал ему почувствовать провинциализм и скромные достоинства собственной прозы. Сейчас «Близость и бегство» показались ему гораздо яснее, и не только потому, что за истекшие годы он привык к усложненной манере Билли; он понял, что кажущийся герметизм рассказа был избран совершенно сознательно, дабы создать атмосферу двойственности, необходимую для описанных событий, и тем самым позволить читателю найти наиболее близкое ему истолкование. Тут было что-то и от путевых заметок, и от романа, и от литературного эссе. И из этого слияния, или столкновения, жанров возникала то затихающая, то снова нагнетаемая патетическая взволнованность. Чувствовалось явное влияние Джеймса, Борхеса, «Орландо» Вирджинии Вульф. Не обошлось и без предвидения собственной судьбы.
Трудно было расшифровать замысел рассказа. Что это? Борьба между целостным и распадающимся сознанием? Беготня Алисы, героини рассказа, по Венеции означала и неустанные поиски, и неизменный подспудный страх. Интрига завязывалась в подпочве языка; пытаться изложить ее прямолинейно было бы предательством по отношению к писательнице. И при этом Билли всегда ратовала за простое повествование, за так называемый добротный рассказ. По ее мнению, слово должно подчиняться интриге, даже быть порожденным ею. «Волны» или «Улисс», обычно говорила она, были, кроме всего прочего, порождены множеством событий* которые и легли в основу этих романов. Говорила она также, что обожает рассказывать разные истории, но, не чувствуя в себе дара устной речи, решила стать писательницей.
О чем повествовала «Близость и бегство»? Прежде всего о трещине в прочной стене образования, полученного юной героиней в загородных домах и школах Англии, пополненного в интернате Лозанны, трещине, вызванной открытием или, вернее, предчувствием наслаждений и опасностей, источником которых может стать наше тело; после такого открытия героиня рвет целлофановую оболочку, в которой жила до приезда в Венецию, вот почему рассказ был еще и трактатом о биологическом единстве человека с окружающим миром и его мистическом слиянии с прошлым. Все времена, по сути, являются единым временем. Венеция включает в себя все города и сама включена в них, а молодой датский турист в очках с толстыми стеклами, который с Бедекером в руке созерцает причудливый фасад на улице Скьявонни, подняв воротник пальто, чтобы защитить слабые бронхи от пронзительной сырости, — это и молодой левантинец с миндалевидными глазами и курчавой шевелюрой, что в волнении созерцает сокровища рынка, раскинувшегося рядом с недавно воздвигнутым мостом Риальто, а также раб с жесткой, зеленоватой гривой, захваченный в плен где-нибудь на берегах Балтики, чтобы вбивать первые сваи города, которому суждено стать в грядущем самым красочным, самым своеобразным и живописным городом мира. Каждый из нас — это все люди. Я была, как бы провозглашает героиня — Троилом и Крессидой! Я — Парис и Елена! Я — мой дед и те, кто будет моими внуками! Я — краеугольный камень этих чудес, и я же его купола и колонны! Я — женщина, и конь, и бронза, из которой отлит конь! Все есть во всем! И Венеция, вопреки своей неповторимой индивидуальности, непонятным образом открывает автору, а стало быть, и ее героине эту тайну.
Сюжет можно свести к следующему:
Алиса, которую родители благодаря помощи богатой тетки послали учиться в Швейцарию, вместе с подругами совершает по окончании курса традиционную поездку в Венецию под руководством преподавательницы истории искусства. Программа должна начаться экскурсией в Виченцу. В дороге девушка простудилась, и во время завтрака в отеле мадемуазель Виардо, преподавательница, это заметила. Лучше, посоветовала она, не выходить один день на улицу, чем испортить себе все каникулы. Они отправятся в лодках, возможно, плохо защищенных от непогоды. Она не увидит зданий Палладия на берегах каналов. Жаль! Но лучше пожертвовать малым ради многого.
В глубине души Алиса была довольна. Путешествие утомило ее. Ночью в незнакомом месте она не раз просыпалась. К тому же последние дни вокруг нее было слишком много народу. Она останется в постели, попросит, чтобы еду ей приносили в номер, почитает что-нибудь (Алиса отлично знала, что это будет книга, которую она проглотила в последнюю ночь в Лозанне и засунула на дно чемодана, и никакая другая).
В школе все умеют устраивать на славу. Выбор отеля был удачным. Комната маленькая, скромная, элегантная, стерильно чистая. Забравшись в постель, Алиса не стала читать, а проспала все утро; в полдень ей принесли завтрак и кувшин вина; она поспала еще немного и среди дня решила выйти на площадь. Собиралась она только зайти в лавку, торгующую хрусталем, которую видела из окошка, и заглянуть в церковь, придающую площади величественность. Не долго думая, она оделась, повязала горло платочком, решив все же позаботиться о здоровье, чтобы не проболеть всю поездку, как предсказывала мадемуазель Виардо. Опасаясь, как бы служащие отеля не сообщили о ее бегстве учительнице, она торопливо пересекла холл и вышла на улицу.
В этот час там было безлюдно. После скромной школьной обстановки, в которой протекли последние годы, сказочные здания, окружающие площадь, пальма посреди нее, плети вьюнка с темно-красными цветами, свисающие с террас дворца, отливающего охрой, ошеломили ее. Вызывали восхищение и люди, непринужденностью своих движений, легкостью походки. Когда она смотрела на них, ей казалось, что сама она передвигается словно калека. Она перешла площадь и остановилась под навесом перед витриной, которую увидела из окошка. Это был не хрусталь, как ей почудилось. Прозрачные блестящие вещицы оказались драгоценными камнями в футлярах. Когда-нибудь она выйдет замуж за знаменитого человека, он будет возить ее на вечера и приемы, где она сможет блистать такими же драгоценностями, а может, и лучшими, ведь те, что она почти наверняка унаследует после тетки Энн, славятся своей несравненной красотой. Она повернула голову к порталу соседней церкви, и тут ее вдруг поразило чье-то лицо. То была женщина лет шестидесяти. Нельзя было не обратить внимания на ее стройность, на это выражение жестокости и горя. Она двигалась словно во сне и вместе с тем так величаво и гордо, что ее можно было счесть королевой Венеции, существуй такая на свете. Брови были сдвинуты мрачно и решительно, но даже в этом проступало изящество! Очевидно, она страдала, и так же очевидно, замышляла страшную месть, чтобы расплатиться за свои страдания. Не королева Венеции, а королева Ночи, прошептала Алиса и вспомнила Моцарта. Она пошла за женщиной, пересекла следом площадь, увидела, как та свернула в переулок и направилась к порталу дворца неподелку от отеля, где ее поджидал молодой человек в длинном сером плаще. Взявшись под руку, они прошли через портал. Девушка замерла на противоположном тротуаре и ждала, не осветятся ли окна. Канал, отделявший ее от дворца, был в тот час почти пуст. Вскоре после того, как закрылись двери портала, перед ним остановилась одинокая гондола. Какой-то человек встал в лодке во весь рост; он уже готов был прыгнуть на тротуар, но, видимо, передумал и снова уселся. Гондола поплыла дальше.
Алиса вернулась в отель счастливая и взволнованная. Сунула в рот термометр, который оставила ей учительница; температура немного поднялась. Вчера только — а казалось, будто прошли века! — она складывала чемодан в швейцарской школе. А вечером в купе вагона старый попугай, откликавшийся на кличку Виардо, долго разглагольствовал о том, что город, который предстоит им узнать (самый невероятный из всех воздвигнутых на земле, как сказал знаменитый немецкий писатель), всегда был чудом, во все времена. Она прилегла отдохнуть. В постели снова вспомнила последние часы в Лозанне, письмо, написанное домой перед отъездом, но память упорно возвращалась к путешествию: надоедливый, монотонный голос учительницы, твердившей свой бесконечный урок. Она наставительно предупреждала: восторг, который охватит их в этот майский день 1928 года, когда катер заскользит по Большому каналу, испытывал каждый иностранец, в какие бы времена ни случилось ему побывать в Венеции. Ученицы слушали ее рассеянно, по привычке не слишком вникая в то, что она долбила им уже целую неделю: Бизанчо, Джорджоне, Кривелли, испанские заговоры, ватиканское вероломство, Лончена и Палладий, Вагнер, Вивальди, маски, Гольдони и Гуарди, наезды Генри Джеймса, Уолтера Патера, Рескина, а раньше — Байрона и Шелли, похоронная процессия гондол за гробом композитора. «Кажущееся смешение стилей, — говорила она, — в сущности, мнимо. В городе царит дух понимания, смягчающий борьбу между разноречивыми канонами. Романтизм, ренессанс и барокко сливаются воедино благодаря чисто венецианскому чувству декоративности. Венеция перебросила мост между Востоком и Западом. Венеция объединила варваров Севера с медлительными жителями Александрии и Сирии». Время от времени улавливая какое-нибудь слово или отдельную фразу, Алиса узнавала прочитанное в путеводителе незадолго до отъезда. Она сидела в купе с закрытыми глазами. Болели веки, так плотно она их сжимала. Прошло больше часа после того, как кто-то по ошибке крикнул, что они подъезжают. Она хотела думать только о том, что сейчас увидит, не слышать голоса учительницы, не дать ей помешать своему восторгу. Хотела думать о том, как поразит ее город, обо всем, что ждет ее, о сладостях, на которые набросится, вознаграждая себя за аскетический режим школы. Как жаль, что с ними не поехала мадам Бланшо, директриса! Тоже не сокровище, но она хотя бы обладала достоинством, для Виардо недостижимым, — почти все время молчала. Вдруг Алиса поняла, что больше, чем о Венеции, она думает о книге, спрятанной в чемодане; собираясь в дорогу, она почувствовала, что Венеция откроет ей немало тайн; но пока учительница рассуждала о Тициане и Веронезе, Алиса решила не перечитывать эту книгу и уже раскаивалась, что взяла ее с собой: книга слишком потрясла ее, и чем больше проходило времени, тем неприятнее становилось воспоминание об иных сценах. Она готова была согласиться с правилами школы, запрещающими чтение книг определенного рода. «Чувственность колорита, теплота тонов…» Да неужто слово «чувственность» слетело с тонких, сухих губ учительницы? Она даже чуть не открыла глаза, чтобы взглянуть на Виардо после свершения столь дерзкого подвига. Книга описывала эпизод, относившийся к старости Казановы. Отвратительный эпизод! Жалкий старик! Алиса отказывалась верить в правдоподобие повести, должно быть, все происходящее условно и призвано создать иную правду — поэтическую. Тогда другое дело: автор описывает известные ситуации, стараясь превратить их в символ. Но чего? Она не умела объяснить: много лет провела она в загородных домах Англии вместе со своими старыми дядюшками, и все они издавали более или менее одинаковый запах. В повести Казанова, достигший шестидесяти лет, не может покорить образованную молодую женщину, математика, читательницу Вольтера; ему удается овладеть ею, купив у красавца военного право занять его место в постели возлюбленной с единственным условием: уйти до рассвета, чтобы она не могла догадаться о совершенной подмене. Молодая женщина узнает о ней, потому что старый Казанова, сраженный усталостью, не мог проснуться в назначенный час. Но запах старости должен был предупредить ее! А тело! Автор описывает прекрасное тело двадцатидвухлетнего любовника и заметную дряхлость старого развратника. Если обоняние изменило этой ученой женщине, то неужели осязание не помогло обнаружить подмену! Алиса думала, что Венеция обворожит ее, а получилось, что из-за воспоминаний об этой книге она подъезжала к «самому невероятному из всех городов», как сотый раз повторяла учительница, охваченная настоящим страхом.