— Так я узнала, — голос ее зазвучал торжествующе, — что самым дорогим на земле была для него моя поэзия. Это заставило меня продолжать, обязало творить. Скоро я прочту тебе свои новые вещи, неважно, что ты не поймешь их.
Он умолк. Подошел к окну, распахнул его и с наслаждением стал всматриваться в панораму уходящих вдаль крыш; то же чувство он испытал несколько дней назад в Пинчо. Есть в воздухе Рима необыкновенная чистота: как четко обрисованы сосны, фонтаны, памятники, дворцы, видны улицы и переулки. Весь город кажется уменьшенным, возникшим на специально созданной сцене. Он снова вспомнил первые впечатления давнишних лет: прозрачность и бросающаяся в глаза искусственность города и вместе с тем его могучая естественность. В его священном сиянии даже необычное явление, чрезвычайное событие может показаться заурядным, лишенным значительности, серьезный поступок — обернуться мимолетным приключением, а драма разрядится, утратит свое напряжение, как бы ни была пышна ее декорация. Да и что, собственно, для него означает невежливость Джанни, его притворное равнодушие? Ничего! Ни неудачу, ни поражение… Он понял, что, вопреки его утверждениям, ошибкой было уехать из Рима, отправиться отсюда в Будапешт, в Лондон, вернуться в Халапу. Без сомнения, останься он здесь, все пошло бы по-другому. Он снова почувствовал себя молодым, как в первые после приезда дни, впереди было будущее, ожидавшие его свершения, вера в себя. Он станет писателем. Снова станет писателем. Поведает о своей жизни в Риме. Будет автором рассказов и романов, которые превратятся в прекрасные, волнующие притчи о нашем мире.
Иначе говоря?
Если бы он не боялся прослыть маньяком, он снова описал бы свою краткую, искалеченную литературную биографию; остановился бы на провале, который потерпел, пытаясь рассказать историю Билли. Все шло более или менее гладко, пока он набрасывал первую часть, встречу в Венеции, дворец венесуэльской меценатки, римский период, но когда он попробовал воспроизвести жизнь в Халапе, возобновление дружеских отношений (если слово «дружеские» здесь уместно), то почувствовал, как тонет, как засасывают его сыпучие пески. Все персонажи окостенели, заговорили, словно попугаи либо призраки. Не было в его прозе ни силы, ни трепета, ни света, ни тени. Ничего не было ни в словах, ни в подтексте. Билли отомстила, выхолостив его. Хотя он и говорил, что Рим смягчает все трагедии, эта рана не могла зарубцеваться даже в Риме. Скорее напротив!..
Чтобы создать роман, он испробовал, как уже не раз говорилось, десятки различных ракурсов. Иной раз судьба Билли представала как символ подавления инстинкта, другой — как иллюстрация к сказке о колдунье, или аллегория утраченной любви и одиночества, или борьба цивилизованного сознания с подспудными сексуальными и расовыми проявлениями.
Он продолжил рассказ о происшествии в Папантле. Опять возник перед ним этот мрачный, невыразительный взгляд, этот чем-то похожий на карканье шепот, которым она поведала о своих поэтических исканиях, он слышал стоны, грубую брань, поношения, безобразные жалобы.
Он не раз упоминал о мести Билли; но по чести говоря, за что ей было ему мстить? За то, что он был другом Рауля и свидетелем сначала их счастья, а потом крушения семейной жизни? За то, что он родом из страны, которую она возненавидела? За то, что он говорил в Веракрусе о влюбленной старухе с картины Кранаха, висевшей в будапештском музее? За то, что не притворился, будто верит в ее выдуманные литературные триумфы или фантастические рассказы о священнослужителях, молившихся в кельях тибетского монастыря, дабы даровать ей защиту от бед? За то, что не удержал ее тем вечером в кинотеатре Папантлы, не помешал ей пойти навстречу своей гибели? Как знать? Возможно, дело даже не в обдуманной мести, а просто в привычке досаждать, надоедать, нарушать и отравлять счастье всех окружающих, ведь поэтому и было так тяжело и неприятно с ней встречаться. Да он и сейчас слаб и беспомощен перед Билли, как в самом начале.
Однако Джанни и Эухения должны знать всю историю до конца.
Наконец смолк вальс, а через несколько минут и рассказ о смерти отца со стихами дочери на груди. Зажглись огни. Зал был полон шумной веселой публикой, то и дело рукоплескавшей. Вдруг ему показалось — хотя, возможно, он преувеличивает, видит теперь все в ином свете, — что мальчишки перестали швыряться апельсиновыми корками и толпа замерла в безмолвии. Что случилось? В гнетущей тишине по проходу шла к сцене маленькая, закутанная в шаль женщина. Она шла очень медленно, но эта невзрачная фигурка — не поймешь, старухи ли, девочки, — с головы до ног покрытая истрепанной шалью, овладела вниманием и тех, кто заполнял зал, и тех, кто сидел на сцене. Едва эта женщина сделала первые неловкие шаги в глубине прохода, Билли замолчала. Она сидела рядом с ним, и он не мог видеть ее лицо, но почувствовал, как она напряглась всем телом, услышал ее тяжелое, прерывистое дыхание, заметил, как дрожат у нее руки. Когда женщина была уже в нескольких шагах от эстрады, она сбросила шаль с головы. Свет упал ей прямо в лицо. Это была бывшая служанка, Мадам, любительница птиц. Она улыбнулась, и под светом рампы во рту ее вызывающе блеснуло золото.
Билли встала; по пути к ступеням она зацепилась платьем за гвоздь, платье разорвалось, но она не остановилась, даже не обратила внимания. Словно загипнотизированная, спустилась по лесенке с эстрады в партер и двинулась, как ягненок за хозяином, вслед за Мадам к выходу такой же медленной, неловкой, колеблющейся поступью, как и ее поводырь. Когда они вышли из зала, оркестр грянул новый вальс.
Вот и все.
Остальное заключалось в актах, заявлениях, показаниях. Женщину, известную под именем Мадам, звали Исмаэла Посас. Она держала лавчонку на окраине Папантлы, в нижнем этаже дома, где останавливались погонщики. Жила в заднем помещении лавки и там же разводила своих птиц. Соседи показали, что в один из последних вечеров она пришла часов в десять с какой-то иностранкой и свет в лавке горел до поздней ночи. Возвращавшиеся с праздника слышали очень громкие голоса, но, о чем шла речь — разобрать не могли. Другие заявили, будто обе женщины то каркали, как птицы, то хохотали, как безумные. Судя по всему, встреча была радостной.
На рассвете вспыхнул пожар, и лавка и постоялый двор сгорели дотла. Нашли четыре обугленных трупа. Никто не знал, сколько человек ночевало в тот день в доме. Никто также не собирался заниматься опознанием трупов и расследованием. Хозяйка квартиры в Халапе хотела отдать вещи Билли матери Рауля, но та взяла только фотографии сына и внука. Все как будто вздохнули облегченно после исчезновения этой английской преподавательницы, которая только и делала, что сеяла раздоры. Он тоже. Никто не оплакивал Билли. Говорили, будто все найденные трупы были мужские. Но кто мог знать это точно? Халапа всегда жила слухами. Кое-кто предполагал, что Билли и Мадам ушли из лавки до того, как вспыхнул пожар. И может, теперь в каком-нибудь далеком поселке торгуют пивом, керосином, сигаретами и снова разводят птиц? И Билли стала рабыней Мадам, как боялась когда-то? И Рауль с ними? И не превратились ли они в воронов, саламандр или сорок?