Изменится и положение детей. Они не будут, как ныне, с самого младенчества страдать от нужды, голода и холода. Община будет содержать их, растить и воспитывать. Их станут учить добру и честности. Им начнут преподавать свободные от религии науки и полезные для общества знания. Дети будут вырастать людьми сведущими и добросовестными. Это будут полезные для всех других люди — из них не смогут получиться имущие тунеядцы, деспоты, крючкотворы, попы.
Новый мир представляется Мелье построенным как бы снизу вверх. Общины, союзы соседних общин — все шире… В пределах всей Франции? Нет, почему только Франции, мысль Мелье легко взлетает и выше. Там и сям порой упоминает он «народы всей земли». Но он совсем не прожектер. Пока ему ясно только, что новый строй жизни погиб бы, если не будет царить и внутренний и внешний нерушимый мир. «Все города и другие общины, граничащие друг с другом, должны стараться заключить между собой союз и хранить нерушимым мир и согласие, дабы помогать друг другу в нужде. Ибо без такой взаимности не может быть общественного благосостояния, а большинство людей неизбежно снова окажется в несчастном и жалком положении».
И наконец: каково же будет при этом общее количество труда и благ, среднее количество труда от каждого? Больше или меньше, чем прежде? Мелье видит ясное, как законы физики и математики, решение вопроса.
Никому не придется впредь надрываться на чрезмерной работе, трудиться до упаду. Это вытекает из того, что все будут работать и никто не будет праздным. Вы удивляетесь, бедные люди? Вы спрашиваете, — говорит Мелье, — почему же вам сейчас приходится столько трудиться и столько страдать? Причина очень проста: вы содержите своим трудом бесконечное количество тунеядцев, доставляете все необходимое для их существования и их удовольствий. Если же труд будет распределен между всеми людьми, то с логической необходимостью ваша доля труда сократится. Вы будете жить счастливее, а трудиться меньше.
Это рассуждение представляется Мелье неопровержимым и ясным. После того как он показал, что все баснословные доходы немногих есть забираемый ими чужой труд, остается сделать вывод, что возвращение его трудящимся, да еще возвращение к труду всех праздных, обеспечило бы жизнь «в полном удовлетворении». Словом, если люди «согласились бы жить сообща, работать мирно и дружно на пользу общую», «если бы они мудро распределяли между собой продукты земли и плоды трудов своих и своего производства», «если каждый помогал бы нести тяжесть труда никто не оставался в праздности», — все могли бы жить вполне обеспеченно.
Такова половина ответа на вопрос. Вторая состоит в положении о безграничной плодоносности природы и производительности человеческого труда. Возможно, мысль эту, зажегшую его, Мелье почерпнул у Фенелона. Он два раза ссылается на одну и ту же речь мудрого Ментора к Телемаку: «Природа сама доставит из своего плодоносного лона с избытком все, что понадобится для безграничного множества людей умеренных и трудолюбивых».
Говоря точнее, у Мелье есть два наблюдения, две конкретные мысли, на которые он опирается. Во-первых, земля почти всегда, за исключением неурожайных лет, дает больше хлеба и других плодов, чем нужно для сытой жизни возделавшего ее человека и ее семьи. Во-вторых, полезный труд производит больше, чем нужно для достатка самого работника и его семьи.
Эти представления очень важны для Мелье, как возможный корректив к его рассуждению о перераспределении между всеми нынешнего объема и сейчас уже подпирающей небеса горы плодов труда и природы. Мало этого окажется? Гору можно сделать еще громадное. Природа и труд дадут «неисчерпаемое изобилие всех благ».
Не только что люди будут жить лучше и уровень благосостояния всех повысится при отмене частной собственности. Но если захотят, люди смогут жить роскошно. Они смогли бы построить себе превосходные дома, воздвигнуть повсюду дворцы, разбить и насадить прекрасные сады…
Впрочем, Мелье не умел и не хотел смотреть особенно вдаль. Он только с потрясающей силой и честностью ума осмелился видеть то, что у него перед глазами, и мысленно переворачивать это наизнанку.
В заключении «Завещания» Мелье отчеканил несколько заповедей. Одна из них гласит: «Вы будете жалкими и несчастными, вы и ваши потомки, пока вы в ущерб общему благу будете норовить присваивать каждый себе порознь все то, чем следует владеть сообща, и пока вы не пожелаете обратить все в общее достояние в каждом приходе, чтобы всем на общих основаниях пользоваться благами земли и плодами трудов ваших».
Спрашивают: откуда же почерпнул кюре из Этрепиньи идею отрицания частной собственности? Где нашел он истоки и подтверждения мысли о возможности жизни «всех сообща» — без частной собственности?
Конечно, Мелье искал поддержки у разных авторов. Как и Томас Мюнцер, он дорожил тем, что мог призвать на помощь Платона и Овидия. Как табориты, анабаптисты, диггеры, как раньше все средневековые секты и ереси со смутными коммунистическими чаяниями, Мелье, конечно, извлек из священной церковной литературы, из «Деяний апостолов» и творений учителей церкви намеки на жизнь раннехристианских общин без деления благ на твое и мое. Однако ему во всем этом интереснее, что жадность, прокравшаяся в сердца ранних христиан, скоро разрушила эту общность имуществ и восстановила полнейшую рознь между ними.
Что касается авторов-современников, то пытливый взгляд Мелье отыскал крупицы, но поистине только крупицы чего-то вроде возможности отрицания частной собственности у двоих: у Паскаля и Фенелона. Ни тот, ни другой не утописты. В своих раздумьях они лишь скользнули мыслью возле поверхности этого океана чуждых им истин.
У Паскаля Мелье отыскал одну фразу — правда, знаменитую фразу: «Это моя собака; это мое место под солнцем. Так говорили злосчастные сыны человеческие. Вот начало и прообраз узурпации всей земли». По мнению Мелье, эти слова ясно свидетельствуют об отношении Паскаля к первоначальной общности имуществ; «они говорят, что узурпация всей земли и все воспоследовавшие из этого несчастья произошли только оттого, что каждый отдельный человек возжелал присвоить вещи, которые должен был бы оставить общими». Что касается Фенелона, то в «Странствиях Телемака» Мелье с увлечением вычитал вставной эпизод — идиллическое описание вымышленной страны Бетики, где все блага — общие, плоды труда принадлежат всем, нет ни торговли, ни денег. Несколько строчек против собственности мог разыскать Мелье у Марана.
Ясно, что все эти ссылки — лишь попытки подкрепить мысль, но не ее источники. Что же касается утопий XVI–XVII веков — сочинений англичан Мора и Уинстенли, итальянца Кампанеллы и своего соотечественника Верраса, всяческих модных в XVII и XVIII веках романов-путешествий и описаний неиспорченного быта «добрых дикарей» — ничего этого Мелье просто не читал. Очень далеко от его строя мыслей лежали усилия утопистов расписать до деталей строй и жизнь порожденного их фантазией идеального общества.
Спрашивают: может быть, в таком случае Жан Мелье извлек идею отмены частной собственности и введения общей собственности из бытовых пережитков французской деревни? Каждая деревня, каждый приход именовались «общиной» и имели то больше, то меньше черточек хозяйственной общности. Разумеется, и этой опоры не упустил глаз Мелье. Но если он и упоминает об этих остатках общинных отношений с сочувствием, то прибавляет: люди уже почти ничем не владеют сообща, если не говорить о монашеских орденах; что касается приходов или общин мирян, то, если у них и есть немного благ в общем владении, это составляет такую малость, что не стоит и говорить об этом, ибо это почти ничего каждому крестьянину не дает.
Спрашивают: ну откуда же в таком случае взял Мелье такую смелую, такую отвлеченную идею, как уничтожение частной собственности?
Мы уже видели откуда: из частной собственности. Да еще из одинаковости стихийного обращения с ней в ходе народных бунтов. Он только обобщил множество разрядов, видов и форм доходов и имуществ в окружавшей жизни. То, что он унаследовал из книг и культуры XVII века, надо видеть не в отдельных мыслях, а в высоком искусстве мысли. У XVII века, века логики, Жан Мелье взял логику. О сложной жизни простого народа он мыслил, как мыслит и астроном, геометр, механик: логично.