Вот образец того, как воинствующий материализм Мелье осыпает градом ударов противника, валит его с ног, топчет его.
Мелье произвел поистине исчерпывающий разгром всех сторон богословия своего времени.
Бог — бесконечно совершенное существо, всемогущее и вездесущее. Но чем выше чьи-либо совершенства, тем они, как, например, свет или тепло, явственнее и ощутительнее, — бога же нельзя ни видеть, ни ощущать. Следовательно, этого бесконечно совершенного существа нет. Невозможно также созерцать его духовно, в форме любви к нему, ибо о нем нет никаких представлений. Следовательно, и небесное блаженство духовного обладания богом после смерти является во всех отношениях противоречивой выдумкой.
Если бы действительно было божество, требующее от людей определенного поклонения и культа, то оно и потребовало бы этого со всей ясностью. Между тем по главным пунктам веры и культа люди никак не могут согласиться между собой. Тут Мелье с охотой возвращается к вопросу о множественности религий в мире, включая мусульманство, буддизм, конфуцианство.
С великолепной силой разбивает Мелье доводы богословия, будто для того бог и делает несовершенными творения этого мира, чтобы через их несовершенство в конце концов постигалось совершенство его самого. «Что сказали бы вы о государе или монархе, который позволил бы опустошить свои владения или владения своих соседей, чтобы обнаружить дотом силу своего могущества? Что сказали бы вы о враче, который напустил бы заразные заболевания, чтобы показать свое умение лечить их? Что сказали бы вы о судье, который провоцировал бы преступления и затем предавал строгой каре совершивших их, чтобы явить этим свое правосудие?»
Огромное приложение, или, если угодно, небольшой дополнительный трактат, Мелье посвятил обзору ошибочного и истинного в философии Декарта и его последователей-картезианцев. Этот малый трактат — творение высокого мастерства. Безупречно доказана нелогичность той уступки, которую делает Декарт богословию, усматривая нечто сверхъестественное, божественное в способности нашего ума мыслить бесконечность. Но великолепно схвачена и передана ценность его материалистической, атомистической картины мира. Эти страницы, как бы по второму заходу, вводят читателя в поразительную для начала XVIII века по стройности и законченности материалистическую систему Мелье.
В сущности, почти целиком на триумфальной полемике с философией Декарта (отчасти и Фенелона) построено последнее, восьмое доказательство, венчающее труд Мелье. Это опровержение всех выдвигавшихся философами соображений в пользу нематериальности и тем самым бессмертности человеческой души.
И в самом деле, душа как особая субстанция, многие свойства которой, в особенности высшие мыслительные свойства, казалось, не могут быть научно объяснены, стала последним прибежищем религии даже в полуматериалистической философии XVII века.
Непоследовательность, компромиссность вольномыслия ни в чем так ясно не проявились, как в сохранении для бога этого убежища — духовной, необъяснимой, бессмертной души. Таков неисправимый грех картезианства. Бог спрятался в скорлупу души, но из этой крепости заново навис над всем миром — неустранимое, несократимое потустороннее начало.
Но против духа примирения либертинов восстал дух непримиримости Мелье. В этом великий исторический смысл «Завещания». В своем восьмом доказательстве Мелье одним ударом меча рассек последнее прибежище божества.
Невозможно составить себе никакого представления о душе, рассуждает Мелье, если наперед решить, что ей нельзя приписать никаких отчетливых свойств. Легче вообразить себе химеру! Картезианцы напрасно обольщаются, будто они нашли ясное различение двух видов бытия: свойство одного — простираться в длину, ширину и глубину, то есть иметь протяженность; свойство другого — лишь мыслить и чувствовать. Верно, разит их Мелье, что мысль и чувство не бывают круглыми или квадратными, но ведь и такое неоспоримое свойство материи, как движение, тоже не бывает круглым или квадратным. Мало того, уже хохочет Мелье, к примеру, жизнь и смерть, красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь тоже не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину. Выходит, вовсе не все модификации материи должны иметь геометрическую форму и измерения; не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.
Не выдерживает логической критики и умозаключение, что раз душа не протяженна, не имеет расчленимых частей, значит она не может разрушиться и перестать существовать, иными словами, что она пребывает всегда в одном и том же состоянии — бессмертна. Мелье парирует это удивительно просто (хотя кто знает, скольких лет раздумий стоила эта простота). Ведь душа способна, как всякому видно, к различным переменам, превратностям. Следовательно, нечто в ней на наших глазах разрушается. Следовательно, она не может быть бессмертной.
Мелье сотни и сотни раз подчеркивает, что он не знает, да, может быть, наука и не может узнать весь физиологический механизм мысли и чувства. Иначе в его время и нельзя было сказать. Но в общем, как и Декарт в отношении животных, так он и в отношении человека предлагает рефлекторную точку зрения: малейшие предметы, говорит он, вызывая сильные движения в тонких волокнах мозга (сегодня мы сказали бы — в клетках), необходимо вызывают сильные чувства в душе; известное регулирование грубости или утонченности токов в мозгу (сегодня мы сказали бы — возбуждения и торможения, но Мелье говорит «животных духов») и их подвижности при помощи волокон мозга, естественно, определяет силу или слабость духовных явлений.
Довольно понятно, что вслед за тем Мелье, желая быть вполне последовательным, набросился на метафизическое различие у Декарта в толковании психики животных и человека. У животных, по Декарту, нет души, у человека она есть. В поведении животных все можно объяснить механическими рефлексами, в поведении человека — ничего. Легко понять, что Мелье ринулся уничтожать эту пропасть. Им руководили логика и инстинкт материалиста. Душа человека, доказывает он, в действительности столь же материальна и смертна, как душа животных. Однако тут же и слабость его. То был материализм XVIII века, для которого еще наглухо закрыты были ворота к материалистическому объяснению истории и, следовательно, общественного человека. И вот овраг между человеком и животными Мелье закидал без разбору, наивно, сплеча. Чтоб не стало противопоставления, он приписал животным и естественный язык, которым они общаются между собой, и общество, и сложные чувства, и способность познания.
Это не единственная неудача Мелье. Он шел напролом в эпоху, когда наука была в детской колыбели. Не трудно отличить его механистический материализм от диалектического материализма. Легко заметить его слепоту, глухоту и немоту перед сложнейшим из процессов природы — человеческой историей. Но нам драгоценно в нем понимание этой родившейся всепобеждающей новой силы — науки. Он уверен в ее грядущем совершенствовании. Наука в его глазах — это то, что сметает, стирает, испепеляет религию. «Не религиозное ханжество совершенствует людей в науках, не святошество ведет к открытию тайн природы, не оно внушает великие замыслы людям».
Такова архитектура грандиозного антихрама, антисобора, воздвигнутого кюре в деревне Этрепиньи.
Мы, конечно, не смогли даже и заглянуть во все пристройки и приделы, да и под главными сводами прошли беглыми шагами, как любознательные туристы. Многие составные части философского здания Жана Мелье давно ждут целых диссертаций.