И все же вот мое первое утверждение: брак – война не на жизнь, а на смерть, перед началом которой супруги испрашивают благословения у Неба, ибо вечно любить друг друга – дерзновеннейшее из предприятий; тотчас вслед за молениями разражается битва, и победа, то есть свобода, достается тому, кто более ловок.
Допустим. Но что же тут нового?
Дело вот в чем: я обращаюсь к мужьям прежним и нынешним, к тем, кто, выходя из церкви или из ратуши, льстит себя надеждой, что их жены будут принадлежать им одним, к тем, кто, повинуясь неописуемому эгоизму либо неизъяснимому чувству, говорит при виде чужих несчастий: «Со мной этого не случится!»
Я обращаюсь к морякам, которые, не раз бывши свидетелями кораблекрушений, снова и снова пускаются в плавание, к тем холостякам, которые осмеливаются вступать в брак, хотя им не раз доводилось губить добродетель чужих жен. Вот, например, история вечно новая и вечно древняя!
Юноша, а может быть, и старик, влюбленный, а может быть, и нет, только что подписавший брачный контракт и выправивший в мэрии все бумаги, по всем законам земным и небесным получает в жены юную девушку с пышными кудрями, черными влажными глазами, маленькими ножками, прелестными тонкими пальчиками, алыми губками и зубками цвета слоновой кости, прекрасно сложенную, трепетную, аппетитную и обольстительную, белоснежную, словно лилия, блистающую всеми мыслимыми красотами: ее опущенные долу ресницы подобны короне ломбардских королей, ее лицо свежо, как венчик белой камелии, и румяно, как лепестки красной; девственные ланиты ее покрыты едва заметным пушком, словно нежный, только что созревший персик; под светлой кожей бежит по голубым венам жаркая кровь; она жаждет жизни и дарует жизнь; вся она – радость и любовь, прелесть и наивность. Она любит своего супруга или по крайней мере полагает, что любит…
Влюбленный муж клянется в сердце своем: «Эти глаза будут смотреть на одного меня, эти робкие уста будут говорить о любви одному мне, эта нежная рука будет одарять заветными сокровищами сладострастия лишь меня одного, эта грудь будет вздыматься лишь при звуках моего голоса, эта спящая душа очнется лишь по моему велению; лишь мне дозволено будет запускать пальцы в эти шелковистые пряди, лишь я смогу в беспамятстве гладить эту трепетную головку. Я заставлю Смерть бодрствовать подле моего изголовья и преграждать чужакам-грабителям доступ к моему брачному ложу; сей трон страсти потонет в крови – либо в крови безрассудных наглецов, либо в моей собственной. Покой, честь, блаженство, отеческая привязанность, благополучие моих детей – все зависит от неприступности моей опочивальни, и я буду защищать ее, как защищает львица своих детенышей. Горе тому, кто вторгнется в мое логово!»
Ну что ж, храбрый атлет, мы рукоплещем твоей решимости. До сей поры ни один геометр не осмелился нанести долготы и широты на карту супружеского моря. Многоопытные мужья не дерзнули обозначить мели, рифы, подводные камни, бризы и муссоны, линию берега и подводные течения, погубившие их суда, – так стыдились они постигшего их крушения. Женатым странникам недоставало путеводителя, компаса… их призвана заменить эта книга.
Не говоря уже о бакалейщиках и суконщиках, существует множество людей, которым недосуг вникать в скрытые побуждения, движущие их женами; предложить им подробную классификацию всех секретов брака – долг человеколюбия; хорошо составленное оглавление позволит им постигать движения сердца их жен, подобно тому как таблица логарифмов позволяет им перемножать числа.
Итак, что скажете? Разве можете вы не признать, что помешать женам обманывать мужей – предприятие неслыханное, за которое не отважился еще взяться ни один философ? Разве это не всем комедиям комедия? Разве это не другое speculum vitae humanae[103]? Долой вздорные вопросы, которым мы в этом Размышлении произнесли справедливый приговор. Сегодня в морали, как и в точных науках, потребны факты, наблюдения. Мы их представим.
Для начала вникнем в истинное положение дел, взвесим силы обеих сторон. Прежде чем снабдить нашего воображаемого победителя оружием, подсчитаем число его врагов, тех казаков, которые мечтают завоевать его родной уголок.
Плыви с нами, кто хочет, смейся, кто может. Сняться с якоря, поднять паруса! Вы знаете исходную точку. Это – великое преимущество нашей книги перед многими другими.
Что же до нашей прихоти, заставляющей нас смеяться плача и плакать смеясь, подобно тому как божественный Рабле пил, когда ел, и ел, когда пил; что же до нашей мании соединять на одной странице Гераклита с Демокритом[104], писать, не заботясь ни о слоге, ни о смысле… если кому-то из членов экипажа это не по нраву, долой с корабля всю эту братию: стариков, чьи мозги заплыли жиром, классиков, не вышедших из пелен, романтиков, закутанных в саван[105], – и полный вперед!
103
Зеркало жизни человеческой (
104
Первый из этих древнегреческих философов оплакивал несовершенство мира, а другой над ним смеялся.
105
В споре классиков и романтиков – главном литературном событии 1820-х годов во Франции – Бальзак не желает становиться ни на одну из сторон; он скептически относится и к «впавшим в детство» старцам-классикам, и к погрязшим в меланхолических жалобах романтикам; ср. издевательства над элегическими клише в предисловии к первому изданию «Шагреневой кожи» (1831): «Не так давно публика отказалась сочувствовать больным и выздоравливающим юношам и сладостным сокровищам меланхолии, таящимся в литературном убожестве. Она сказала „прощай“ всем печальным, всем прокаженным, всем томным элегиям» (