Разумеется, сударыня.
Тем не менее осмелимся заметить, что обет целомудрия – одно из самых разительных отклонений от естественного порядка, каких требует общество; что воздержание – труднейший священнический подвиг; что священника, обязанного блюсти целомудрие, можно сравнить с врачом, обязанным бестрепетно исследовать все физические недуги, с нотариусом и стряпчим, обязанными хладнокровно взирать на открывающуюся их взорам нищету, и с военным, обязанным презирать смерть, которая окружает его на поле боя. Если цивилизация огрубляет иные души и приводит к образованию на иных тканях мозолей, притупляющих чувствительность, отсюда никак не следует, что на это частичное отмирание души обречены все люди без исключения. В противном случае весь род человеческий кончил бы отвратительным нравственным самоубийством.
Вообразите, однако, что в самой чопорной из гостиных появляется юноша лет двадцати восьми, бережно лелеющий свое целомудрие и невинный, как глухарь, которыми лакомятся завзятые гастрономы, – разве не очевидно, что самая суровая из добродетельных женщин похвалит его за мужество с большой язвительностью, самый строгий из государственных мужей с улыбкой покачает головой, а все светские дамы отвернутся, чтобы бедняга не услышал их смеха? А едва только бесподобный мученик выйдет за дверь, какой поток шуток обрушится на его невинную голову!.. Сколько оскорблений! Что может быть позорней в глазах французов, нежели бессилие, холодность, отсутствие страсти, глупость?
Единственный французский король, который при виде подобного чуда добродетели не стал бы давиться от смеха, – это, вероятно, Людовик XIII, но зато его волокита-отец[166] того и гляди изгнал бы молокососа из своих владений, либо сочтя, что он недостоин называться французом, либо убоявшись, что он подаст соотечественникам дурной пример.
Странное противоречие! Так же сурово бранят юношу, который, если воспользоваться холостяцким жаргоном, проводит жизнь в земле обетованной. Не о порядочных ли женщинах пекутся префекты полиции и мэры, когда предписывают начинать развлечения определенного рода с наступлением темноты и оканчивать к одиннадцати часам вечера?
Куда же прикажете деваться нашей массе холостяков? Да и вообще, как говаривал Фигаро, кого здесь дурачат?[167] Тех, кто правит, или тех, кем правят? Неужели общество походит на тех мальчуганов, которые во время театрального представления зажимают уши, чтобы не слышать ружейной пальбы? Неужели оно так боится осмотреть свои раны? Или же оно почитает болезнь неизлечимой и не желает вмешиваться в естественный ход вещей? Впрочем, материальная и общественная дилемма, вытекающая из описанного нами состояния добродетели в сфере брака, настоятельно требует разрешения законодательного. Не нам решать эту сложную задачу; предположим, однако, на мгновение, что, дабы охранить покой великого множества семейств, порядочных женщин и девиц, общество признало необходимость предоставить патентованным сердцам право ублажать холостяков: разве не следовало бы в этом случае нашим законодателям основать особую корпорацию для этих Дециев женского пола, которые на глазах у почтенной публики приносят себя в жертву республике и собственными телами защищают счастье порядочных семейств?[168] Оставляя судьбу куртизанок без внимания, законодатели совершают непростительную ошибку[169].
Там, где куртизанки – общественная необходимость, они – общественное установление.
Вопрос этот, впрочем, неминуемо влечет за собою такое множество «если» и «но», что мы завещаем его окончательное решение потомкам; нужно же, чтобы и им было чем заняться. Вдобавок к теме нашей книги этот вопрос имеет лишь косвенное отношение, ибо ныне люди сделались чувствительнее, чем когда бы то ни было; никогда еще они не были так благонравны, ибо никогда еще так ясно не ощущали, что истинные наслаждения дарит нам только сердце. Посудите сами: неужели человек чувствительный и холостой, видя перед собой четыре сотни тысяч юных и прекрасных женщин, блистающих богатством и умом, не скупящихся на кокетливые улыбки и сулящих безграничное блаженство, предпочтет пойти к…? Какая гадость!
Итак, подведем для грядущих законодателей итоги наших последних наблюдений.
В обществе неизбежные злоупотребления суть законы Природы, с которыми человеку следует сообразовывать законы гражданские и политические.
Супружеская измена, говорит Шамфор, то же банкротство, только здесь человек разоренный оказывается вдобавок еще и опозорен[170].
166
Имеется в виду король Генрих IV (1553–1610), за свои любовные похождения получивший прозвище Дамский Угодник.
167
Эти слова из комедии Бомарше «Севильский цирюльник» (1775; д. III, явл. 11) принадлежат не Фигаро, а Базилю.
168
Публий Деций Мус – римский консул 340 года до н. э., пожертвовавший жизнью ради победы Рима.
169
Попытку предложить «новый устав для публичных женщин» предпринял в XVIII веке Никола Ретиф де Ла Бретонн (1734–1806) в книге «Порнограф» (1769), однако его утопия осталась неосуществленной; мой перевод этой книги см.: Иностранная литература. 2012. № 7. С. 84–128.