Во главе этой отборной компании мы поместим банкиров, ворочающих миллионами: расчеты так переполняют их головы, что в конце концов пробивают черепную коробку и увенчивают чело богача двумя столбцами чисел.
Миллионеры эти крайне редко помышляют о священных законах брака и о том, в какой заботе нуждается нежный цветок, вверенный их попечению; им и в голову не приходит, что его надо поливать, уберегать от холода и зноя. Если они и вспоминают, что ответственны за счастье супруги, то лишь когда за обедом замечают напротив себя роскошно одетую женщину или когда кокетка, робея грубого отказа, приходит, во всеоружии своих прелестей, просить у них денег… О! тогда под вечер они порой довольно живо припоминают свои права, записанные в 213-й статье Гражданского кодекса[179], и жены смиряются с их требованиями, так же как смиряются с высокими налогами на иностранные товары; прелестницы повинуются неизбежному, утешая себя известной аксиомой: «За всякое удовольствие надо платить».
В число обреченных входят также ученые, месяцы напролет обгладывающие кости допотопных животных, открывающие законы природы и проникающие в ее тайны; поклонники греков и римлян, обедающие мыслью Тацита, ужинающие фразой Фукидида, с утра до вечера стирающие пыль с книг и охотящиеся за примечанием или за древним папирусом. Они так глубоко погружены в себя, что ничего не видят и не слышат; даже если беда постигнет их средь бела дня, они ее не заметят! Блаженные! о, тысячу раз блаженные мужи! Приведем пример: Бозе, возвратясь домой с заседания Академии, застает жену с неким немцем. «Говорил я вам, сударыня, что мне пора выходить!..» – восклицает иностранец. «Эх, сударь, скажите, по крайней мере, не „выходить“, а „уходить“», – поправляет академик[180].
Далее в нашем списке следуют с лирою в руках поэты, у которых вся животная сила уходит с антресолей на чердак. Лучше умея седлать Пегаса, чем кобылицу кума Пьера[181], они женятся очень редко, предпочитая время от времени выплескивать накопившийся пыл на блудных либо вымышленных Хлорид[182].
А ведь на свете живут еще люди, у которых нос запачкан табаком;
и те несчастные, что с утра до вечера не могут отхаркаться;
и мужья, которые курят или жуют табак;
и люди от природы сухие и желчные, которые вечно имеют такой вид, будто только что съели кислое яблоко;
и люди, отличающиеся в повседневной жизни циническими привычками, смешными повадками и выглядящие, что ни говори, крайне неопрятно;
и мужья, которых, к их стыду, жены именуют «грелками»;
и, наконец, старики, женящиеся на молоденьких.
Все эти люди суть обреченные по преимуществу!
Существует и последний разряд обреченных, чья невеселая доля также почти предрешена. Мы имеем в виду людей беспокойных и въедливых, придир и тиранов, которые воображают себя невесть какими семейными самодержцами, вслух бранят женщин и разбираются в жизни примерно так же, как майские жуки в естественной истории. Если такие люди женятся, семейная их жизнь неминуемо вызывает в памяти образ осы, беспорядочно мечущейся по оконному стеклу после того, как школьник оторвал ей голову. Обреченные этого сорта не поймут в нашем сочинении ни слова. Этим бессмысленным ходячим статуям, похожим на церковные скульптуры, оно полезно ничуть не более, чем дряхлым насосам в Марли, которые больше не могут качать воду в версальские пруды, не рискуя в любую минуту рассыпаться в прах[183].
Наблюдая в гостиных за превратностями брачных союзов, я всегда вспоминаю одну сцену, лицезрением которой наслаждался в пору моей юности.
В 1819 году я жил в хижине, затерянной в глубине очаровательной долины Иль-Адан[184]. Пустынь моя располагалась неподалеку от парка Кассан – самого прелестного и соблазнительного уголка из всех, какие создавали когда-либо роскошь и искусство, самого приятного для прогулок и самого прохладного в летнюю пору. Существованием этой зеленой обители мы обязаны Бержере, генеральному откупщику доброго старого времени – оригиналу, прославившемуся многими гелиогабальствами[185]: он являлся в Опере с золотой пудрой на волосах, устраивал во всем парке иллюминацию для себя одного или закатывал – тоже для одного себя – роскошнейшие пиры[186]. Этот буржуа-Сарданапал, побывав в Италии, проникся такой любовью к тамошним прекрасным пейзажам, что в припадке фанатизма потратил четыре или пять миллионов на воссоздание в принадлежащем ему парке итальянских красот по картинам, запечатленным художниками. Восхитительнейшие контрасты листвы, редчайшие деревья, продолговатые долины, живописнейшие виды, Борромеевы острова, зыблющиеся среди ясных, но прихотливых вод, – все это были лишь лучи, подсвечивавшие центральную точку всей картины – isola bella
180
Никола Бозе (1717–1789) – французский грамматист, член Французской академии; случай заимствован из «Характеров и анекдотов» Шамфора (
181
Реминисценция из стихотворной новеллы Лафонтена (IV, 10), где кюре уверяет кума Пьера, что может превратить его жену в кобылу, велит ей раздеться донага и седлает ее.
183
Марли – местечко в 8 километрах от Версаля, где в 1676–1682 годах была построена машина, снабжавшая Версаль водой; она прослужила 133 года, а в 1817 году была заменена «временной» машиной, использовавшей некоторые элементы старого механизма; в 1827 году ее сменила машина паровая.
184
Иль-Адан – городок и долина к северу от Парижа, в департаменте Валь д’Уаз; летом 1819 года Бальзак гостил здесь у друга своего отца Луи-Филиппа де Виллера-Лафе.
185
Гелиогабальство – неологизм Бальзака, означающий склонность к неумеренным роскошествам, по имени Гелиогабала, римского императора в 218–222 годах.
186
Бальзак объединяет в одну фигуру двух реально существовавших лиц – знаменитого генерального откупщика Франсуа Бержере (1683–1771) и его сына Пьера-Жака-Онезима Бержере де Гранкура (1715–1785), главного сборщика налогов округа Монтобан, владельца замка Кассан.