— Ну уж и ехал же я! — весело начал Уля.
— Виноват, — перебил Капитон Николаевич, — что же ты своих-то не захватил?
— Сестриц-то родимых? Сейчас приедут, — возразил Уля, — куда ж бы их насажал с собой на дрожки? Я и сам-то с гитарою и с гармонией сидел, как…
За ненахождением подходящей остроты Уля закатился смехом. Дьякон счел за нужное тоже улыбнуться. Нил Лукьянович молча пускал дым через седые усы. Капитон Николаевич придумывал, какой бы завязать разговор поинтересней. «Эх, — подумал он, — и чего это Иван Иванович дрыхнет? Он бы сразу завел разговор», — и сказал вслух:
— Иван Иванович-то уж здесь.
— Где же он? — встрепенулись все.
— Спит, — представьте себе!
— Да что же это он? Рано приехал, что ли?
— Еще ночью, — сказал Капитон Николаевич.
Все усмехнулись и смолкли. Говорить было решительно не о чем, как это ни странно может показаться читателю. Дело в том, что прудковские помещики, несмотря на то что живут друг от друга, что называется, в двух шагах, никогда почти не бывают у соседей в обыкновенное время. Понятно, что общие интересы, которых и так немного, совсем теряются.
Дьякон огляделся и твердо решился начать разговор.
— Каково это? — сказал он. — Знаменье, можно сказать, на дворе, а между тем еще совсем весна… Бывало, в эту пору…
— В самом деле, — подхватил Капитон Николаевич, — странная погода: у меня уже пшеница начинает вымерзать…
— А позвольте спросить, — продолжал дьякон, — сколько вы изволили в нынешнем году сеять?
— Немного, — небрежно ответил Капитон Николаевич, — десятин восемьдесят.
— Однако! — изумился дьякон.
— Что ж ему! — вмешался Уля, — живет… паном!
Капитон Николаевич скромно стал рассматривать папиросу и сильно затягиваться.
— А вот, в бытность мою на Кавказе, — начал вдруг Нил Лукьянович, — я в декабре еще цветочки рвал.
Дьякон и тут нашелся.
— Да, — сказал он, — в южных странах совсем не то.
— В Севастополе, — подхватил весело Уля, — небось теперь еще пыль в городе.
При воспоминании о Кавказе Нил Лукьянович, по обыкновению, захотел рассказать что-нибудь про графа Муравьева и только обдумывал, как бы получше свести разговор на него, а потом уже перейти к анекдотам из жизни разных главнокомандующих — эти анекдоты он ужасно любил. Он столько знал их и читал, что почти разучился иначе начинать свою речь, как не «в бытность свою» и т. д.
Дьякон тоже горел нетерпением рассказать что-нибудь, но решительно не мог ничего придумать.
— А вот со мной раз, — начал он нерешительно, — был случай такого рода…
— Постой! — закричал Уля. — Ведь я стихи Яков Савелича привез.
— Про что стихи? — в один голос спросили и дьякон и улан.
— А вот слушайте. Слышали, что недавно у Николая Ивановича мужики ветчину украли? Ну, так стихи называются «Ветчинный допрос». Урядник «хорошо» допрашивал, — пояснил он.
Все приготовились слушать, заранее улыбаясь. Уля вынул несколько исписанных листков из кармана и подал знак к молчанию.
— «Ветчинный допрос», — начал он громко.
Все опять улыбнулись.
продолжал Уля, сдерживая улыбку, —
— Скандировано прекрасно! — сказал дьякон.
— Ну, слушайте, слушайте:
При этих словах все покатились со смеху. Но вдруг на дворе загамели собаки и послышался звон колокольчиков. Все бросились к окну.
— Алексей Михайлович… Коротаев… — забормотал Капитон Николаевич и опрометью бросился на крыльцо встречать настоящего помещика.
Коротаев был действительно «настоящий» помещик, то есть постольку, поскольку очень многие из елецких немелкопоместных могут считаться людьми с состоянием. У него было около шестисот десятин, небольшой крахмальный завод, но была и кипа извещений от дворянского банка, в которых очень вежливо, но и очень внушительно напоминалось, что срок процентам тогда-то. Такие извещения всегда влекли за собой поездки к «скотине» Обухову, и поездки эти были «крайне неприятны»… Согласитесь, господа, что неприятно же человеку с гербом («турухтан на синем поле»), человеку, «к во-ро-там которого это животное прежде не посмело бы в шапке подъехать», бывшему гусару, образованному господину, играющему в любительских спектаклях, — ехать к Обухову и несколько часов крайне неестественно держаться… да, неестественно — как же иначе? Ведь неловко, черт возьми!