нашей семье, и из уст духовника раздавались страшные слова: обман,
клятвопреступление, святотатство, гнев церкви. Ты поймешь, что
человек этот не остановится ни перед чем, если я скажу тебе, что,
когда я в сущности был еще ребенком, он открыл мне, в чем состоит
совершенный моей матерью грех, добиваясь того, чтобы я с самых ранних
лет проникся его взглядами. Да падет гнев божий на негодяя, который
мог позволить себе осквернять такими словами слух ребенка и
растлевать его сердце рассказом о позоре его матери - и все только
для того, чтобы сделать из него ревностного поборника церкви! Но и
это еще не все. Как только я вырос настолько, чтобы выслушивать его
речи и понимать их смысл, он принялся отравлять мою душу всеми
доступными ему способами. Он старался всячески преувеличить
пристрастие моей матери к тебе и уверял меня, что чувство это часто
вступает в напрасную борьбу с ее совестью. Отца моего он изображал
мне человеком слабым, но любящим и в силу гордости, вполне
естественной для юноши, столь рано ставшего отцом, крепко привязанным
к своему первенцу. Он говорил: "Сын мой, ты должен готовиться к
борьбе со множеством предрассудков - этого требуют от тебя интересы
церкви и общества. _Разговаривая с родителями, будь высокомерен_; ты
владеешь тайной, которая не может не разъедать их совесть, используй
это в своих интересах". Можешь представить, какое действие
производили эти слова на мое пылкое сердце, - ведь говорил их тот, в
ком меня учили видеть посланца божьего.
Все это время, как мне потом довелось узнать, в душе его шла
борьба: он долго не мог решить, не лучше ли ему стать на твою сторону
или, во всяком случае, лавировать между тобой и мной, дабы, пробудив
в моих родителях подозрительность, еще больше укрепить свою власть
над ними. Но какие бы обстоятельства ни влияли на его решение,
нетрудно понять, какое влияние могли оказать на меня его уроки. Я рос
беспокойным, ревнивым и мстительным, я сделался дерзок с родителями и
подозрителен ко всем окружающим. Мне еще не исполнилось одиннадцати
лет, как я стал уже нагло выговаривать отцу за то, что он оказывает
тебе предпочтение, я стал оскорблять мою мать, напоминая ей о
содеянном ею грехе, я жестоко обращался со слугами, я стал грозою
всех живших в доме; а негодяй, который поторопился сделать из меня
дьявола, оскорбляя мои сыновние чувства и заставляя меня попирать все
самое святое, то, что он, напротив, должен был научить меня беречь и
лелеять, был убежден, что исполняет свой долг и укрепляет власть
церкви.
Scire volunt secreta domus et inde timeri *.
{* Тайны дома узнать норовят, чтоб держать
его в страхе {22} (лат.).}
Накануне дня нашего первого свидания (которого нам раньше не
собирались давать) духовник пришел к моему отцу.
- Сеньор, - сказал он, - я думаю, что будет лучше познакомить
братьев друг с другом. Может быть, господь тронет их сердца и,
снизойдя к ним, благодатным влиянием своим поможет вам отменить
приказ, грозящий одному из них заточением и обоим - жестокой разлукой
на вечные времена.
Отец согласился, в глазах его засияли слезы радости. Слезы эти,
однако, не смягчили сердца духовника; он пришел ко мне и сказал:
- Дитя мое, соберись с силами, твои вероломные, жестокие и
несправедливые родители собираются _разыграть перед тобою комедию_:
они решили свести тебя с твоим незаконным братом.
- Я отпихну его ногой у них на глазах, если только они осмелятся
это сделать, - сказал я гордо, ибо раньше времени воспитание сделало
из меня деспота.
- Нет, дитя мое, этого нельзя, ты должен сделать вид, что
подчиняешься воле родителей, но ты не должен становиться их жертвой.
Обещай мне, дорогое дитя мое, обещай, что будешь решителен и сумеешь
притвориться.
- Обещаю вам быть решительным, а притворство можете оставить
себе.
- Так оно и будет, коль скоро это в твоих интересах. Он снова
побежал к моему отцу.
- Сеньор, говоря с вашим младшим сыном, я пустил в ход все
красноречие, дарованное мне господом и природой. Сердце его
смягчилось, он уже уступил; он ждет не дождется, когда сможет
кинуться в объятия брата и услышать, как вы благословите обоих ваших
сыновей, соединив их сердца: ведь и тот и другой - ваши родные дети.
Вы должны отказаться от всех предрассудков и...
- У меня нет никаких предрассудков, - воскликнул мой несчастный
отец, - я хочу только одного: увидеть, как оба мои сына обнимут друг
друга, и, если господу будет угодно призвать меня в этот миг к себе,
я повинуюсь его призыву и умру от радости.
Духовник попенял ему за эти слова, вырвавшиеся из глубины
сердца, и, нисколько ими не тронутый, поспешил снова ко мне, стремясь
довести до конца затеянное им дело.
- Дитя мое, я предупредил тебя о том, что все родные твои
вступили в заговор против тебя. Доказательства этому ты увидишь уже
завтра; твоего брата привезут сюда, тебе велят обнять его и будут
думать, что ты согласишься, но стоит только тебе это сделать, и твои
отец истолкует это как знак того, что ты отказываешься от всех своих
прав единственного законного сына. Уступи своим лицемерным родителям,
обними своего брата, но выкажи при этом свое отвращение к этому
поступку, дабы, обманывая тех, кто решил обмануть тебя, не поступать
против совести. Будь же осмотрителен, мое дорогое дитя; обними его
так, как обнял бы змею: он столь же хитер, а яд его смертелен. Помни,
что от решения твоего зависит исход этой встречи. Сделай вид, что
воспылал к нему любовью, но помни при этом, что ты обнимаешь
смертельного своего врага.
При этих словах, как я ни был к тому времени развращен им, я
содрогнулся.
- Но ведь это же мой родной брат! - воскликнул я.
- Это ничего не значит, - сказал духовник, - это враг господа
нашего и самозванец, не признающий закона. Ну что же, дитя мое,
теперь ты готов?
- Да, готов, - ответил я.
Ночью, однако, я не знал покоя. Я попросил, чтобы ко мне вызвали
духовника.
- Но как же все-таки поступят с этим несчастным? (речь шла о
тебе), - спросил я.
- Он должен принять монашество, - изрек духовник. Слова эти
пробудили во мне" вдруг такое участие к тебе, какого у меня никогда
не было раньше.
- Он никогда не станет монахом, - сказал я, исполненный
решимости, ибо человек этот научил меня говорить решительно.