Хамид-бей притворился, что не понял намека, и, улыбаясь, сказал:
— Нет, нет, эфенди, почему же? — Затем снова принял серьезный вид. — Вы извините меня, каймакам-бей, за мой вид? Мне немного нездоровится, так что простите великодушно… Я понимаю, в таком наряде не принято встречать гостей, однако…
«Да мне-то какое дело, можешь хоть в кальсонах разгуливать, только бы меня не трогал!» — подумал Халиль
Хильми-эфенди, но с преувеличенной тревогой в голосе сказал:
— Скорейшего выздоровления вашей милости! А что с вами?
— Простудился немного. Вчерашний прием прошел отменно, но засиделись допоздна на свежем воздухе.
Халиль Хильми-эфенди обрадовался, что ему представился случай поболеть душой за начальство.
— Да хранит вас аллах, ваша милость. Наш климат и впрямь несколько необычен. Людям здоровья деликатного, как ваша честь, надобно особенно остерегаться. А главное наше зло — это москиты и вода…
1 Ну, на этот счет Хамид-бей всегда был очень осторожен: он даже зимой без москитной сетки не ложился в постель, а воду — здесь он проявлял чудеса предприимчивости, — воду для питья ему привозили ни больше ни меньше, как из Стамбула. Даже отправляясь в Сарыпынар, он прихватил с собой две четверти с ташделеном[30]. Одна бутыль, к великому несчастью, в дороге разбилась, и Хамид-бей теперь беспокоился, хватит ли ему оставшейся до отъезда.
Услышав слово «ташделен», каймакам сокрушенно вздохнул, и мутасарриф осведомился о причине столь тяжкого вздоха.
— Ах, ваша милость, ташделен напомнил вашему покорному слуге, что существует на свете славный источник Каракулак[31]. Ведь я родом из Бейкоза, — ответил Халиль Хильми-эфенди и снова улыбнулся все той же жалостной улыбкой.
— О!! Так, значит, и вы стамбулец? Сколько же лет вы не были в родном городе?
— Ровно двадцать три.
— Ай-ай-ай, что вы говорите?!
— Да, так уж случилось…
— И как вы это выдержали?
— Что аллах пошлет, то раб его и примет.
Глядя на этого большелицего человека с поседевшей бородой и ссутулившимися плечами, чем-то очень похожего на одного из его бывших гувернеров, Хамид-бей испытывал чувство самого доброго расположения к нему.
И то, что земляк его, вынужденный двадцать три года безвыездно жить в Анатолии, тоскует по Стамбулу и Каракулаку, вызвало у него щемящее чувство сострадания.
Халиль Хильми-эфенди угадал настроение мутасаррифа.
— Ваш покорный слуга уже и забыл славный Каракулак, — продолжал он свой рассказ. — Здесь поживешь, так перестанешь отличать чай от воды. Мы-то привыкли, но для вас это просто невозможно. Знаете, что я вам скажу, — часах в двух езды от города, в деревне Йорюк есть источник, и вода в нем — ну прямо стамбульская. Это далековато, и охотников пить ее у нас не много. Но вы не беспокойтесь. Я прикажу, и с завтрашнего дня вашей милости будут привозить хорошую воду. Уж чего-чего, а достать для дорогого гостя родниковой воды, чтобы и чай у него был вкусный, это мы как-нибудь сумеем.
Мутасарриф словно забыл, для чего он пригласил к себе каймакама. Рядом с Халилем Хильми-эфенди он чувствовал себя ребенком, хотя был лет на восемь — десять старше своего собеседника. Все, наверное, потому, что тот был похож на покойного гувернера.
— Да, вот так-то, каймакам-бей, — сказал он немного погодя. — Хорошо понимаю, как вы стосковались по Стамбулу, но скажите, почему же вы в таком случае соглашаетесь жить здесь?
Каймакам снова вздохнул и, потупя взор, продекламировал:
В разрушенном доме жена и малые чада…[32]Оказалось, что Хамид-бей не знал этого стиха.
— О, как прекрасно! — воскликнул он, — «В разрушенном доме…» Повторите, пожалуйста, еще раз, я запишу. Да, да, это действительно проблема: жена и малые чада… Ради них человек готов на все, буквально на все!.. У вас, конечно, семья?
Какой удобный момент открыть душу: в глазах Халиля Хильми-эфенди сверкнула радость.
— Есть, к сожалению.
— Почему же «к сожалению»?
— Да потому, ваша милость, что это мое мучение, моя боль. Ребят-то — четверо: кто за порог ползет, а кто в люльке орет. Вот и думаю и терзаюсь: ведь помри я или случись со мной какая напасть…
— Храни господь!
— У меня на всем божьем свете — ни кола ни двора. Четверо ребятишек да жена больная и немощная…
— Больная? Ваша жена больна?
— Уже более двадцати лет.
— О, боже, что вы говорите! И что же у нее?
Тут каймакам решил снова удариться в поэзию, — раз уж господин мутасарриф не больно разбирается в ней и даже не знает такую всем известную строчку, как «В разрушенном доме…».
— Когда брал я в жены ее, как прекрасный цветок…