Йорген бездумно прислушивался к ним — за неимением другого занятия, поскольку чтение он уже прекратил, причем не по доброй воле. Напрасно он пересаживался с мешка на мешок, двигаясь в сторону двери: при зыбком вечернем свете его дальнозоркие глаза перестали разбирать буквы. Ему было тем более досадно, что пришлось остановиться на безумно интересном месте — йомфру Метте только что добавила яду в золотой кубок, который должны были поднести добродетельной йомфру Карен, суженой рыжего рыцаря. За него норовила выйти замуж сама Метте — не потому, что была влюблена, а потому, что он был самым богатым и влиятельным человеком в округе; и уже можно было заподозрить, что она будет не прочь таким же манером избавиться и от него, стоит ей только заделаться хозяйкой Хольмборга — на это явно намекал оруженосец рыжего рыцаря, который, кстати, и понес роковой напиток йомфру Карен.
Неожиданно злонамеренное развитие событий повергло Йоргена в замешательство, в частности, из-за параллелей, которые он невольно проводил с этой историей. Лиза… неужели и она способна на такой ужасный поступок?! Подозрение в том, что женщина по природе своей демонична, исполнило его страхом, в котором, однако, было нечто притягательное. Хуже того, Йорген отождествлял с оруженосцем самого себя: он давно присвоил себе его складчатые желтые сапоги со звенящими серебряными шпорами, его шелковый камзол и отороченный куницей короткий бархатный плащ, не говоря уже о его звучном имени, Яльмар, и в виде Яльмара он совсем недавно с бьющимся сердцем придерживал стремя для Лизы… то бишь йомфру Метте, когда та сходила с молочно-белой охотничьей кобылы. А после захода солнца, когда все расположились в зеленом лесу и разожгли костер, чтобы изжарить добычу, он по поручению своего господина понес бокал с вином йомфру Карен, которая, утомленная верховой ездой, покоилась на ложе из веток в сторонке, в окружении подруг. Тут-то к нему и скользнула притаившаяся в тени бука фигура, и фигурой этой оказалась йомфру Метте, и он позволил ей всыпать в бокал белый порошок, который должен был придать напитку сугубо успокоительные свойства, прекрасно понимая, что это значит, но еще лучше понимая, почему он только выиграет, если хозяйкой Хольмборга станет она, и почему она улыбается такой деланно-прелестной улыбкой в красных отсветах мерцающих между деревьями костров… С каким бы удовольствием он сейчас читал дальше, чтобы выяснить, не озаботился ли он по дороге к йомфру Карен споткнуться о корень и разлить смертельный напиток! Зато думать о прочитанном он не решался — его и так мороз продирал по коже.
Вот он и сидел с альманахом в руке, прислушиваясь; он внимал грохоту и дребезжанью, скрипу, стрекоту и гулу, и в этих привычных мельничных звуках ему чудились доброжелательные, но чересчур прозаические речи о повседневной работе, о том, что делу время, а потехе час, и нечего, дескать, витать в облаках…
Йорген встал и положил книгу на кожух жернова, заранее вытерев предназначенное для нее место рукавом. Затем он вынул из отверстия жернова плоский железный ковш и, встряхнув его, испытующе посмотрел на зерно; разглядеть, хорошо ли оно очистилось, было невозможно, однако у Йоргена создалось впечатление, что оно пробыло в лущильном поставе достаточно долго. Он без размышлений пропустил зерно дальше, в сортировальную машину, насыпав два-три черпака в воронкообразный деревянный ящик и открыв задвижку, отчего мельницу наполнил шум низвергающегося водопада, Йорген же тем временем поставил ковш на место и каблуком забил в отверстие железяку, чтобы она не выступала над краями. Потом он отыскал на одном из жерновов свою носогрейку и попытался серной спичкой поджечь забивавшую ее золу, в которой, как он надеялся, сохранились еще остатки табака. В приоткрытую за сортировальной машиной дверь, щебеча и чирикая, влетали и вылетали воробьи, заскакивавшие попользоваться рассыпанным зерном. Йоргену казалось, они насмехаются над тем, что ему приходится тянуть лямку на мельнице ради их привольной жизни. Но особенно разозлило его то, что в эту самую минуту веретено неистово загрохотало, колесо бешено завертелось, а из щелей сита и ларя посыпалась мука, белым облаком повалившая в дверь; мельница словно говорила подручному: «Теперь-то мы возьмемся за дело по-настоящему!» По-настоящему? На ночь глядя? Еще чего не хватало! Он и так целый день трудился как проклятый; теперь, когда хозяйка совсем слегла, хозяин руки ни к чему не приложит, а работы невпроворот, трубку, можно сказать, набить некогда. Всего час назад появилась возможность заглянуть в книгу, и то ненадолго. Правда, обычно они заканчивают труды позже, этак через полчаса, и не мешало бы ободрать еще зерна к завтрашнему дню, но… пропади все пропадом, не может он больше гнуть спину! У него даже мысли разбегаются! К примеру, смотрел он уже зерно, которое сейчас в обдирне, или нет? Кто его знает! Да и какое теперь смотренье, если надо вылезать с ковшом на самую галерею? А надрываться и вовсе нет резону!
Зато есть полный резон поболтать с Лизой, пока она будет убираться в людской; Кристиан уехал на повозке, а простофилю Ларса можно отослать прочь с каким-нибудь поручением.
То обстоятельство, что зола в трубке категорически отказывалась поджигаться, а его пачка табаку куда-то запропастилась — вероятно, осталась в людской, — укрепило Йоргена во мнении, что работу на сегодня пора кончать.
Посему он ленивой походкой направился на галерею — проверить, нет ли поблизости хозяина и все ли кругом спокойно, чтоб можно было остановить мельницу.
II
Стоило ему выйти на галерею, подальше от мельничной пыли и вони, как его легкие, много часов подряд дышавшие тоскливо-затхлой атмосферой мельницы, наполнились свежим морским воздухом, который принес крепкий норд-ост. Ветер рябил пролив цветами побежалости и гнал по небу рассыпанные веером перистые облака и более плотные кучевые, которые бежали вперегонки, подсвечиваемые закатившимся солнцем: впрочем, до части из них солнечные лучи уже не доставали, и облака терялись в зеленовато-сером мареве, тогда как некоторые другие еще не были застигнуты вечерней зарей и отражали слабый свет дня. На месте самого заката громоздилась фиолетовая гряда туч.
К этому небу и обратил свой профессиональный взор Йорген, инстинктивно пытаясь разобрать на его физиономии признаки, по которым с помощью накопленного опыта, а также имея на вооружении метеорологические сведения альманаха, можно было бы предсказать погоду на завтра. Однако примет, которые бы по-настоящему обрадовали Йоргена, а именно тех, что предвещали бы полное безветрие и сопряженное с ним приятное ничегонеделание, явно не наблюдалось, напротив, небо обещало ветер, грозивший сорвать не только что шляпу с человеческой головы, но сам мельничий колпак… посему профессиональный взор, не принадлежавший истинному мастеру, был неблагодарно отвернут в сторону…
Между радужным проливом и сияющим небом нескончаемой песчаной отмелью вытянулся зеландский берег; его леса и поля сливались воедино за скрадывающей детали жаркой пеленой пурпура — из всего множества частностей выделялась только стоящая на взгорье церковь (которая казалась гораздо ближе, чем была на самом деле), она словно превратилась в одну из круживших над водой белых чаек и застыла, подвешенная на веревочке к небу. С этой стороны пролива расстилался пейзаж острова Фальстер, вполне обозримый, поскольку мельничная галерея была выше всей видимой округи за исключением верхушек деревьев… Впрочем, речь не идет о тех деревьях, которых тут росло больше всего, — о широколистных тополях, чьи карликовые силуэты с шаровидными кронами помогали бурым плетням обрамлять поля и чьи шеренги постепенно заслоняли собой лоскуты и полосы салатной пшеницы и ржи, а также оливковые ряды прорастающих яровых, образуя нечто вроде гигантского огорода с кочанами капусты. Конечно, над посадками тополей Йорген возвышался, но они там и сям перемежались рощицами других деревьев: ближайшие были одеты зеленью характерного для бука нежного и яркого оттенка, который не могли скрыть даже надвигающиеся сумерки, тогда как более дальние блекли, расплывались и переходили в лиловые полосы.