Деятельный лесничий, которому постоянно требовалось какое-либо занятие, приготовил кривые корни и дубовые ветки со снятой корой, ворохом лежавшие перед ним на полу. Он выбирал из них лучшие, сравнивал между собой, ставил метки. Его любимым занятием в часы досуга было создание «уголков природы» — жардиньерок типа той, на который так замечательно стояли цветочные горшки между диваном и окном. То, для чего лесничий сейчас тщательно подыскивал материал, должно было превзойти не только эту подставку, но и все его прежние изделия; он замыслил изготовить многочисленные ответвления от основной площадки, разместив их по принципу канделябра, и предназначалась эта жардиньерка для украшения гостиной на Вышней мельнице.
— Похоже, эта штука станет моим шедевром, — с улыбкой пробормотал лесничий.
— А я просто уверен, — отозвался мельник. — Боюсь только, мне не хватит на нее цветов. При жизни Кристины я бы не сомневался, больно легкая у нее была рука.
— Что правда, то правда. Для хорошего роста цветам нужен женский уход. На нас, мужчин, они даже не глядят, если, конечно, им не попадется садовник. С Ханной та же история… посмотри, в каком все цвету.
Он указал мундштуком трубки себе за спину, на столик с растениями, и бросил мельнику мимолетную улыбку, доверительно подмигнув ему: дескать, об этом можешь не беспокоиться, у тебя будет ничуть не хуже.
Разумеется, мельник ответил другу понимающим взглядом, однако на лице его читалась какая-то вялость и рассеянность. Он забился еще глубже в угол дивана и отгородился еще более густой дымовой завесой.
Наступил торжественный миг разрезания торта; над чашками уже поднимался пар от чая. Но стоило разложить по тарелкам первые куски, как послышались сетования хозяйки: тесто не пропеклось, попадаются водянистые комочки. Конечно, мельник заверил ее, что так даже лучше: водянистость придает торту освежающий вкус; Ханна посчитала, что он сказал это в утешение ей, хотя сама втихомолку придерживалась того же мнения. К счастью, нельзя было заподозрить в стремлении угодить ни Ханса, проявлявшего отменный аппетит, ни тем более Енни, которая с радостью набросилась на торт — впрочем, не раньше, чем ей протянула кусок сама Ханна. Зато когда то же угощение попытался навязать косуле работник, поднялся большой гвалт. Парень гонялся за Енни по всей комнате, а та ускользала от него, нередко забиваясь под стол, где сидела в полусогнутом положении, едва не касаясь пола брюхом, что было вполне в ее натуре, ибо животные эти вообще очень пугливы.
— Трудная у тебя должна быть сейчас служба, Вильхельм, — заметил мельник, невольно выглянув в окно, за которым громче обычного стонал, напоминая о себе, лес.
Лесничий тоже посмотрел за окно. Над качающимися вершинами елей надутым парусом изгибался молоденький месяц.
— Сейчас еще ничего… Вот когда нашей луне будет дней на восемь больше, тогда наступят самые что ни на есть браконьерские ночки.
— Это уж точно! Наступит пора мне дрожать от страха, потому что ты будешь по ночам обходить дозором участок, — сказала Ханна.
— Да нечего тебе дрожать от страха. Меня так просто не возьмешь. Но сказать, что гоняться за ними-дело приятное, тоже нельзя, даже азарта никакого нет, особенно из-за того, что погоня кончается ничем. Браконьеру ведь достаточно бывает залезть на дерево, и как мне его там найти?
— Разве собака не может учуять его на дереве?
— Ну, ее я даже не рискую брать с собой. Застрелят, и вся недолга.
Гектор, заслышав, что речь идет о нем, принялся бить хвостом об пол.
— Чего стоит один Пер Вибе, — вставила Ханна, — о котором рассказывают всякие страсти. Говорят, он был среди тех, кто забил до смерти старого лесничего.
— Да, это парень опасный, тут ничего не попишешь. Если б мне когда-нибудь удалось схватить его с поличным, я бы ради этого целыми ночами бегал по лесу.
— Кажется, его сестра служит у вас? — уточнила Ханна. — Да.
— Она как будто девушка работящая. Только вот лицо ее мне не нравится, хотя черты, пожалуй, красивые.
— О, Лиза у нас очень работящая, я даже не представляю себе, чтоб кто-нибудь другой успевал переделать столько дел.
— Ну да? На твоем месте, Якоб, я бы ее остерегался, иначе, неровен час, будешь потом жалеть. От этой семейки ничего хорошего не жди… Оба брата пострельщики, один, как пить дать, убийца, отец и дед того же поля ягоды… Их так называемая усадьба под Виркетом-лачуга, которую они именуют Вересняк, — прямо-таки рассадник всяческого зла. Полагаться на твою прислугу ни в коем случае не стоит, уж поверь мне.
— Оправдана ли такая подозрительность? — усомнился мельник.
Ханна также посчитала суждение брата излишне поспешным: нехорошо вменять Лизе в вину грехи родни.
Мельник чрезвычайно удивился, что Лиза вдруг стала предметом разговора, особенно потому, что, сам того не замечая, неотступно думал о ней и страстно желал ее. Она присутствовала в нем как противовес изящному образу Ханны, как искомая фигура на загадочной картинке… и, подобно такой фигуре, играла главенствующую роль. Тут только до него дошло, насколько непримиримы противоречия между ней и его друзьями, обитателями лесничества. Ведь она — дочь, сестра и внучка браконьеров!
Он не мог не улыбнуться подозрению, что Лиза способна обокрасть его… или что там думал про нее лесничий. Она, которая ведет все хозяйство и ни разу не согласилась на повышение жалованья, хотя с лихвой заслужила его. А уж в последние две-три недели Лиза настолько рьяно отдавала себя работе, что он всерьез забеспокоился, как бы она не надорвалась. Подобно Бисмарку, которого в период кризиса шестьдесят шестого года обнаружили спящим с портфелем под мышкой в приемной короля, мельник не далее как вчера застал Лизу с тряпкой в руках уснувшей у него на кровати. Он и теперь представлял себе очертания ее раскинувшейся во сне крепкой и стройной девичьей фигуры, словно служанка, внезапно поддавшись усталости, без сил упала на незастеленную постель. Мельник более не видел уютную гостиную с ее милыми и спокойными обитателями, своим верным другом и своей нареченной невестой; он видел лишь её, столь мало подходящую к этой компании и этим обстоятельствам, почти непристойную фигуру из загадочной картинки.
Дабы скрыть, куда забрели его мысли, а может, и для того, чтобы отвлечь себя от них, он попросил Ханну что-нибудь сыграть для него.
— С удовольствием, — откликнулась она, тут же направляясь к пианино. Она зажгла свечи, поставила перед собой тоненькую тетрадь и заиграла.
Это была ария Папагено «Я самый ловкий птицелов».
— Что скажете? — осведомилась Ханна по окончании игры, выжидательно глядя через плечо на Якоба.
— Изумительно красивая пьеса.
— Конечно, но вы разве не узнали ее? — с некоторым разочарованием спросила она.
— Боюсь, что нет.
— А я-то думала, вы как раз ее хотели когда-нибудь послушать.
— «Волшебная флейта»?
— Да, ее называют именно так.
— Что вы говорите? Пожалуй, мелодия действительно похожа… Я, наверное, просто забыл.
Якоб еще мальчишкой попал в пасторскую усадьбу, когда там играла на фортепьяно одна дама, и на него произвела очень сильное, неизгладимое впечатление мелодия под названием «Волшебная флейта». Поскольку Ханна часто играла ему, у мельника возникло нетерпеливое желание вновь услышать эту музыку, отголоски которой стали в его воспоминаниях звучащим чудом, видением из совершенно иного мира, в чем он не раз признавался Ханне. На днях ей пришло в голову, что эту его любимую пьесу можно поискать в полученной из Копенгагена старой подшивке нот, которые ежегодно выпускал Эрслевский музыкальный музей; и вот, пожалуйста: в первой же взятой тетрадке Ханна обнаружила «Волшебную флейту». Она старательно разучила пьесу и предвкушала, какое произведет впечатление — а впечатления никакого не последовало.