А кошачья схватка продолжалась с неубывающей силой. Потому что храбрые бойцы сражались не ради славы, а из священного чувства справедливости, которую каждый видел на своей стороне. Два королевских тигра в джунглях не более героически сражаются за свое господство, чем бились Кис и Пилат на размольном этаже. Трудно было предсказать, кому из них бог битв дарует победу, потому что силы их были почти равны. В этом смысле они соотносились примерно так же, как крестоносец в железном панцире на ютландском жеребце и сарацин на легконогом коне. Пилат был крупнее и тяжелее, и длинный густой мех лучше защищал его, чем противника его шкура; но Кис был гораздо подвижнее и явно выносливее, и сумей он растянуть битву надолго, победа досталась бы ему, потому что он еще был крепок, как в самом начале, а Пилат уже стонал. Но Кис недостаточно оценил свое преимущество, ведь хотя он и обладал всеми бойцовскими качествами воина — дикаря — проворством, хитростью и умением использовать всякие уловки, — ему недоставало общего представления о вещах; вдобавок Пилат превосходил его хладнокровием, которое настоящему герою дается воспитанием и общением с высшими существами. К тому же еще был большой вопрос, на чьей стороне правовое и моральное превосходство. Всякий знает, что маленькая собачонка в собственной усадьбе может победить в драке более крупную; но кому из двоих котов принадлежала мельница? Кис ни капельки не сомневался, что ему; нельзя также отрицать, что Пилат очень долго — почти целый год — фактически признавал право собственности Киса, которое можно было теперь считать подтвержденным давностью. Однако в отличие от своего тезки Пилат в эти минуты не признавал римского права с его praescriptio temporis,[13] а, напротив, в данном случае исповедовал принцип германского крестьянского протеста: несправедливость, продолжайся она хоть сто лет, не становится от этого справедливостью. Он считал Киса наглым узурпатором, против которого восставала вся его честная душа.
Итак, война продолжала бушевать, принимая разнообразные формы: она шла то на вершинах мешочной горы, где Кис занял позиции, на которые Пилат предпринимал повторные, но безуспешные атаки; то в уголке между верхним и нижним жерновом, где закрепился после неудачной операции в горах потерявший половину уха Пилат и, наконец, после того, как он, улучив момент, снова выступил в поход и ударил во фланг противнику-посреди открытой равнины, прямо на полу. Они ползали на брюхе друг вокруг друга, выискивая у противника слабое место; они одновременно делали прыжок и сшибались в воздухе, они перекатывались друг через друга, вцеплялись друг в друга зубами и когтями, и скоро не осталось ни одного приема кошачьей борьбы, свидетелем которого не был бы размольный этаж, — впрочем, он ничего не видел, потому что тьма быстро заполняла помещение. Умиротворяющее спокойствие ночи опустилось на поле брани; но в это время уже было ясно, что кости выпали в пользу Пилата. Кис осторожно отступил к лестнице, чтобы покинуть поле боя. Но Пилат, достойный носить имя римского полководца, учтя, что его кавалерия, достаточно мощная для атаки, была недостаточно легка для преследования, не допустил этого и собрал все свои силы для решающей битвы, которая повлекла бы за собой окончательный debellatio.[14] На нижней ступеньке лестницы он задержал врага, но тут неожиданно сверху тяжело опустился сапог и разделил две враждующие державы. И как наши предки теряли мужество и прекращали борьбу, если в разгар битвы наступало солнечное затмение, так же и это сверхъестественное вмешательство положило конец смертоубийственной войне, и победитель и побежденный, крадучись, побрели каждый своей дорогой.
Но так же, как высшие существа обращают мало внимания на ничтожные земные дела, для которых их вмешательство становится решающим, а просто идут своим путем, так и мельник даже не заметил, что, проходя мимо размольного этажа, он споткнулся о двух кошек, а, шатаясь, перешагнул через них, и вышел на галерею — он жаждал глотнуть свежего ветра.
И он таки глотнул его, да еще как! Ветер набросился на него, сорвал шляпу — и этого мельник тоже не заметил. А ведь это была его лучшая шляпа, которую он надел, собираясь в город, а потом забыл снять, хотя она была слишком хороша для того, чтобы идти в ней на пыльную мельницу, и тем более для того, чтобы, описав широкую дугу, упасть на землю и покатиться по ней колесом, Бог весть куда, и чтобы никто не побежал за ней.
Во всяком случае, этого не собирался делать ее владелец. Он только почувствовал облегчение, когда свежий ветер стал свободно овевать его лицо и волосы. Он вытер пот на висках, ноги у него дрожали, и он оперся на «хвост». Потом рванул на себе жилет и рубашку, обнажил грудь и подставил ее буре: «Да, дуй прямо ко мне в душу, холодный ноябрьский ветер, да посильнее! В душе я жажду остудить пожар, в душе, а не в голове; я знаю все, я видел все четко и ясно, голова у меня в порядке. Но в душе горит адский огонь — приди сюда, холодный ветер, и согрейся!..» А ветер и не нуждался в таком заклинании. Почти по-зимнему промозглый и еще похолодавший к ночи, он свирепо задувал и, кажется, был сырым от соленой морской пены, запах которой он нес.
«Однако что-то неладно с этим ветром! Где я стою? Это же ворот — и мельник пнул ворот ногой, как будто хотел удостовериться, что это не обман зрения. А тот предмет, на который я опираюсь, это ведь «хвост»? Но как же тогда ветер может дуть мне прямо в лицо и в грудь? Это же просто невозможно! Да уж, сегодня на мельнице всем было не до того, чтобы повернуть крылья против ветра. Крылья обращены на север, а ветер дует с востока; был бы он еще немного южнее, он мог бы ударить по крыльям сзади и напрочь снести весь шатер. То-то было бы весело! Эти двое сами сорвали бы крышу у себя над головой. И распутничали бы под открытым небом. Ха-ха-ха!»
Но теперь вернулся хозяин, и он повернет шатер — сейчас как раз самое время.
Мельник больше не смеется. Судорожно сжав зубы, он уставился в пространство.
Вокруг простирается земля, подобная темному морю. На горизонте, вдоль большой дуги, ограничивающей темный полукруг Земли, еще слабо брезжит вечерняя заря. По небу мчатся облака, и между ними — прямо перед мельником — порой проглядывает бледная луна. Однако его неподвижный взгляд как будто не видит всего этого; ведь не от этого же зрелища трясутся его крепкие руки и ноги, глаза вылезают из орбит и стучат зубы?
И почему он не поворачивает шатер?
Ворот готов. Обычно, когда им не пользуются, он закреплен за деревянную колоду. Но теперь колода лежит не под колесом, а поодаль, у перил, как будто кто-то отбросил ее туда пинком. Кто бы это мог быть? Мельника это удивляет. Как бы то ни было, ворот готов, а ветер вот-вот задует с юга.
Мельник прикасается к железному рычагу ворота и тут же отшатывается, словно обжегшись. Обхватывает руками голову, точно ища в ней опору. Однако голова еще горячее, чем железо; а может быть, рычаг обладает магнетической силой? Он медленно притягивает к себе руки мельника — теперь уже обе.
Руки мельника легли на рычаг ворота — несомненно скорее повинуясь некоему внутреннему порыву, чем для того, чтобы, как обычно, выполнить определенную работу. Потому что похоже на то, что мельник — по той или иной причине — все — таки не собирается повернуть шатер.
Но — что это? Ворот повернулся сам собой?
По крайней мере так кажется мельнику.